Сиро Алегрия - В большом чуждом мире

Годы не проходят бесследно, тем более если ты вечно в дороге; вот и Волшебник совсем поизносился. Плечи у него сгорбились и глубокие морщины залегли в углах рта. Со времени волшебного полета прошел не один десяток лет. История эта стала для него прекрасным прошлым, и он тосковал по молодым годам, рассказывая ее…

Свежее, голубое, золотистое летнее утро еще прекрасней, когда в нем сияет красавица Маргича! Тогда уж не до сна. И Аугусто не спал. Они с юной дояркой довольно близко подружились. Она порой просила помочь ей, а иногда — робко приказывала. Он улыбался. С Иносенсио же Аугусто был не в ладах. Он даже не здоровался с ним и старался не замечать. Дня через два-три пастух отозвал его в сторону и сказал:

— Плохо делаешь, Аугусто… Старших надо уважать. Не такой уж я дурак, сам понимаю — вы оба молодые. Я вас не трогаю. А меня ты зря обижаешь. Ты парень прыткий, ты спросишь: «Тебе-то что?» Оно конечно, я человек маленький… А все ж здесь над коровами я главный, здесь я начальник. Я бы мог тебе сказать: не нужен ты, уходи… В общем, ясно…

Аугусто было ясно, он извинился и со временем полюбил нехитрого и простого «начальника над коровами». А из пенистых струй, из дальнего поля, из огромных коровьих глаз, из рук Маргичи, из теплого навоза, из единого сердца земли рождались новые, прекрасные песни. Аугусто даже научил одной из них добряка Иносенсио, но тот был не слишком музыкален, и некоторые пассажи ему не давались.

Голуби устали спасаться от охотников и видеть, как умирают их собратья, и улетели, чтобы вернуться на другой год, то ли забыв обиды, то ли просто потому, что возвращаются не они, а новые, молодые…

Флейтист Деметрио Сумальякта очень грустил по ним и сердился на охотников, особенно же — на самого ярого, Херонимо Кауа. Он бы побил его, по боялся изувечить, а Херонимо как раз теперь покрывал черепицей школу — желтые, ровные ее стены уже были готовы. К тому же алькальд и рехидоры заставили бы платить за лечение и наложили бы штраф в пользу общины. Они даже могли бы его выгнать, если б он как следует не объяснил, за что бил человека. А то еще, может, и городской судья, чтобы поднажиться, взял бы с него штраф… И супрефект, если б узнал, посадил бы его в тюрьму, чтобы получить отступного… Да, никак не побьешь этих подлых охотников!

Он вспомнил о флейте, и ему очень захотелось поиграть. Однако на полке, где хранилась флейта, он обнаружил только свирель; Деметрио и на ней сыграл бы, но сейчас ему нужна была флейта. Иногда ее брал кто-нибудь из младших. Братья и сестры задрожали от страха, ибо Деметрио был старше и много сильнее и в злобе бывал ужасен. Его недоброе лицо и грубость отталкивали девушек.

— И урод же он! — говорили одни.

— А играет красиво… — добавляли другие.

Он долго искал свою флейту и, утратив всякую надежду, вдруг нашел ее на краю канавки у самого дома. Она поломалась и с одного конца разбухла от сырости. Деметрио не стал и пробовать ее, чтоб не услышать гнусавого звука, и отправился бить младших, как вдруг увидел лицо матери. Тогда он забросил флейту на крышу и ушел куда глаза глядят. За спиной смеялись младшие, — флейта взвизгнула на лету, и это их рассмешило.

По краям полей, окаймляя тропинки, зеленели ивы. В густой листве виднелись грозди крохотных плодов. Наглые дрозды, сверкая опереньем, клевали их и пели — хуже голубей, но теперь, когда те улетели, и это было ничего. Деметрио послушал и понял, что день не пропал зря. Да ведь ему везет — вон сухая ветка, не надо будет свежие срезать и ждать, пока они высохнут. И вообще из засохших на дереве веток флейты лучше.

Он срезал ветку ножом, купленным недавно у Волшебника, сразу ободрал кору, отсек концы, чтобы она стала в нужный размер, и один конец особым образом заострил. Потом проткнул ветку палочкой, и губчатая, нежно-белая сердцевина легко подалась. Углубившись в работу, Деметрио и не замечал, что прошло много времени. Сделал он и клапан, который вошел почти впритык, оставляя маленький зазор, откуда и должен сочиться порождающий музыку воздух. Наконец он робко дунул и услышал ясный, высокий, красивый звук. Флейта была хорошая. Деметрио вернулся бы домой за какой-нибудь железкой, но не хотел видеть своих обидчиков и пошел к Эваристо. Кузнец сунул железную полосу в искрящиеся уголья, шипевшие на наковальне. Когда полоса раскалилась докрасна, они проткнули отверстия — четыре сверху, а одно снизу, для большого пальца. И еще Эваристо дал другу напильник, и Деметрио пополировал свою флейту. Потом он поиграл для пробы, закрывая по очереди каждое отверстие. Флейта была на диво: длинная, чуть изогнутая, как и подобает хорошему инструменту. Деметрио был доволен. Он спросил у кузнеца о цене, но тот ничего не взял и ответил:

— Мне нравится, как ты играешь…

И Деметрио совсем повеселел.

Тем временем подступил вечер, и кузнец пригласил его поужинать. Они поели, и флейтист ушел, не сказав, будет ли играть сегодня. За ужином он молчал и отказался выпить, когда кузнец хотел было расшевелить его.

Эваристо все выпил сам и пошутил по-крестьянски, что ему приходится пить за двоих.

Деметрио вышел из селения. Он пересек маисовое поле, слушая хриплую и торжественную мелодию сухих листьев, на которых играл ветер, а на пшеничном услышал, как во тьме что-то мелодично потрескивает, словно снасти корабля. Он прошел немного вверх по склону и увидел лесистую мглу лощины, где недавно жалобно пели голуби. Оттуда он взглянул на деревню: огоньки очагов дрожали и гасли, а на небе загорались звезды. Вышла и луна — молодой месяц, белый, тоненький, изогнутый, как новая флейта. Деметрио присел па пригорок и подумал: «Что бы сыграть?» Теперь, когда у него была флейта, он не знал, что выбрать. Все песни и танцы, которым он обучился, совсем не подходили тут. И он доверился своему сердцу. Флейта запела протяжно и нежно сперва несмело, потом все четче, и мелодию ее, а вернее — голос, услышали в деревне. Кто не спал — не заснул, кто спал — увидел прекрасный сон. И люди говорили друг другу в темных домах:

— Слышишь? Не иначе, как Деметрио…

— Прямо плачет…

Мать его не спала и разбудила мужа.

— Если б и не знала, — сказала она, — угадала бы, что это он…

Голос крепнул, становился выше и чище, — сильней и печальней, восхваляя добрую землю и оплакивая мертвых птиц. Казалось, что запела какая-то ночная голубка. Нет, в голосе том были слезы, человеческие рыдания звучали в сливающихся, долгих, носимых ветром нотах. Но вот голос стал спокойным, как плодоносная земля, как вечная жизнь, переходящая из колоса в семя…

Порой казалось, что флейтист встал и ходит, но это просто ветер менял направление или дул сильнее. Мелодия затихала, воскресала, ширилась, как поток, и все слушало ее, а молодой месяц старательно освещал флейтиста, одиноко сидящего на склоне и окруженного всем, что живо в бездонной ночи.