Сиро Алегрия - В большом чуждом мире

Калисто тихонько сказал приятелю, что он не раз видел Дикаря, и очень гордился знакомством с такой знаменитостью.

— Они нападали на погонщиков и на всех путников, никто не мог пройти через пуну. И пустил кто-то слух (я так думаю, это все враки), что они хотят напасть и на здешний поселок, все забрать — хозяйские деньги, агуардьенте, виску и девиц. Тогда наши Гофри набрали двадцать молодцов и поставили над ними такого Мору, они его Мога звали. Я как раз считал ружья и патроны, а тут пришел один гринго и говорит: «Езжайте в пещеры, что у Гальяйяна, и доставьте мне этих разбойников живых или мертвых». По-своему, ясное дело, говорит, как они все, смех да и только. Дали нам каждому лошадь и по бутылке спиртного. Мы двинулись в путь, а ночь была черная, как вот мое пончо. Едем мы, едем, молчим, чтобы нас не услышали, да и от страха кто ж будет говорить перед таким-то делом! Ну, когда развидняться стало, подъехали мы к пещерам. Бутылки ото рта не отнимали… Тут Мора, — крепкий был человек, он впереди ехал, — слез тихонько с коня и нам рукой махнул, чтоб мы тоже слезали. Мы слезли, подошли к нему, все так тихо, только ветерок посвистывает, да птичка на лету прокричала, и еще — конь заржал, а другой ему ответил. Кое-кто из нас перекрестился, но это зря, выстрелов не было. Солнце то ли вставало, то ли нет. А кстати, не выпить ли нам? Ах, хорошая виска!

Дона Шеке и газетчиков окружили шахтеры, молодые и постарше, все внимательно слушали, потягивая виски. А за другими столиками играли в кости и в покер.

— Да, значит, тихо было, солнце вроде бы встает, а не видно ничего. Пещеры, как пасти, разинуты, а в них никого нету. Кое-кто стал говорить, что надо бы нам возвращаться, а этот Мора построил нас в ряд и скомандовал: «Вперед!» У всех у нас было по карабину, взвели мы курки и идем. Я все думал: «Ну, Шеке, настал твой час…» И другие так думали, но за Морой шли, хоть и поотстали. Да, крепкий был человек! Остановился он, прицелился вроде, стрелять не стал и нам показывает: вперед, мол, да потише. Подкрались мы к самой большой пещере, а там все бандиты спят, вокруг бутылки валяются. Ружья ихние стоят у стенки. Мы ружья взяли, и тогда наш Мора и выстрелил. Они повскакали, бедняги, прямо как козы какие. Я их беднягами зову, по-божески, а вообще-то они вроде зверей. Ну и перепугались же! Наши их дулами в ребра тычут, а они — ни бе ни ме, совсем струсили. Связали мы им руки, пересчитали всех, вышло их четырнадцать штук. Они опомнились, да и говорят, что Дикарь и еще четверо за день до того ушли. Повезло! И еще сказали, что агуардьенте забрали у погонщиков и налакались себе на беду, а нам на радость. Так оно всегда и бывает… Не напейся они, сколько бы нас полегло! А бедняги они были! Озверели совсем, все в седле и в седле, обросли по самые плечи, ушей не видно. Сели мы на коней, пригнали их попарно сюда, а тут никто прямо глазам своим не верит, — думали, нас перебьют, мертвых привезут, лицом книзу, а мы ведем четырнадцать душ! Эти Гофри посадили их на склад, там места много, у нас тогда не было ни полиции, ни управления какого, ни тюрьмы. Один из хозяев говорит: «Их бы расстрелять», — а другой, Эстанислас его звали: «Нет, мы их повесим». И повесили на балконе за длинные волосы. Они молят-просят: «Убейте нас!» На голове кожа нежная, весу не выдержала и стала отставать. Дырки от глаз растянулись прямо как пасти. Одни скоро умерли, а прочих пристрелили. Зато иным не повадно! Больше нас не трогали, и стали мы работать.

— Ну, выпьем еще, — сказал газетчик.

— А, сами виску захотели! — засмеялся старик. — Что ж, выпьем… Да, виска хорошая!..

Калисто с приятелем тоже выпили.

— А Дикарь убежал, — снова начал дон Шеке. — Он потом в большую силу вошел, но уж к нам не совался.

— Его как раз изловили, — заметил газетчик. — Накануне нашего отъезда пришла телеграмма о его поимке.

Калисто подумал о своей общине. Наверное, Дикарь погиб, защищая ее, и стало там еще хуже. Он совсем расстроился и снова спросил выпить.

— Работа была нелегкая. Идешь, бывало, с киркой на плече, согнешься весь, и холодно, и вода на тебя сверху капает. Да, тяжелые были времена, трудно нам было… Однажды, скажу я вам, случилось со мной страшное дело. Страшней и не бывало, а здешняя жизнь и без того невеселая. Упала у нас кирка в щель; хотели мы ее достать, привязались с помощником моим веревкой и полезли вниз. Помощника этого, как сейчас помню, звали Элиодоро, он был из новеньких. Стучим мы, рубаем, скала не поддается — твердая. Значит, надо динамиту, он уже был тогда, мы его и подложили, а сами двинулись к выходу. Лезу я, лампу несу в зубах, не успел привязать к голове, руками, понятно, за веревку хватаюсь. А Элиодоро, он ведь новенький, увидел, что шнур горит, и тоже в веревку вцепился. По одному мы бы успели, да он вот поспешил, веревка лопнула, и, скажу я вам, свалились мы с ним на дно. Элиодоро запричитал: «Господи Иисусе!» Смотрим мы в дырку, а шнур уже догорает — бабахнет сейчас, и нас вместе со скалой разнесет. Позвал я было на помощь, но понял, что, пока будут веревку спускать, мы разлетимся на кусочки. Ну, сами понимаете, какой был страх… Лампа моя упала, я подумал, что от взрыва она потухнет и будет совсем темно, и еще сильней испугался. А чего бы, кажется? Сейчас и не поймешь. Что на свету умирать, что в темноте… Элиодоро стоит на коленях и орет: «Господи спаси!» Недолго все это было, а нам казалось — вечность. Из дырки шел дым, и тут взглянул я на свою босую ногу, и меня как озарило: сунул я пятку в эту дырку да придавил шнур. Дыма нету. Неужто погасло? Время идет, идет, ничего не взрывается… Бывает, оно не сразу взорвется, а подождешь побольше — и бабахнет, да и тебя убьет, если сунешься. Я думаю про это, Элиодоро — не знаю, про что, только взрыва нет как нет. Убрал я ногу, дымок небольшой метнулся, и все. Я посветил, посмотрел — ничего. Да… Взглянули мы один на другого, лица на нас обоих нет, и оба мокрые насквозь. Дела, иначе не скажешь… На другой день заложили мы новый динамит, шнур подлиннее сделали — и бежать. Ох, и рвануло! Вся гора тряслась. А мы — хоть бы что, как будто врага победили. Вот когда в первый раз ждали — это уж я вам скажу! То ли минуту, то ли час, а может — и век… Я за это время умереть и воскреснуть успел. Вот и выходит, что вечность-то не во времени, а в нашем сердце…

Старик глотнул виски и не похвалил на сей раз. За ним выпили и репортеры. Калисто совсем развезло, и он чуть не плакал, думая о своей общине.

— Ну, все это прекрасно, дон Шеке, — сказал один из газетчиков, — но нас больше интересует то, что происходит сейчас. Расскажите-ка нам о забастовках…

— Ох, друзья, навидался я этих забастовок! Пришлось мне как-то съездить далеко, в Серро-де-Паско, и видел я там удивительную забастовку. На одном руднике просто кишели гринго — может, и сейчас их полно, а хозяйкой была миллионерша по фамилии Салиросас. Сама она жила в Лиме и вечно ходила по церквам. И вот, поверите ли, решила она поставить в руднике статую пресвятой девы. Привезли ее в поезде, переправили. Ничего не скажешь, красивая была статуя. А ребята, известно, женщин в рудник не пускают, примета есть, вот они и пресвятую деву не пустили. Хозяйка объясняет, что это все же не женщина, а они говорят — нет, женщина, и объявили забастовку. Спасибо, инженеры поставили алтарь у самого входа. Ничего забастовочка? Тамошние ребята куда суеверней наших, северных, хоть и мы тут хороши. Они верят в Муки, такого калеку-карлика, который убивает собак и спящих рудокопов. На самом-то деле это газ по низу стелется, и если ты ляжешь — задохнешься, а собака и без того низенькая. Я стал над ними смеяться, так они меня чуть не побили. Ну, сказал я, из-за какого-то карлика и драться не стоит, и вернулся к себе на север. Да, вам про забастовки рассказать… Я их видел штук двадцать, и редко когда рабочих не разбивали вчистую. Тут у нас прежде хозяева были здешние, а потом пришли эти Гофри, они вроде бы тоже из здешних, а люди говорили, они славяне, это уж я не знаю что. Потом еще был один наш, большой гад, потом компания какая-то, итальянцы и наши, и вот теперь — янки. Они тут понатыкали машин, и система у них своя, работа пошла лучше, а нам, рудокопам, еще хуже стало. Раньше рудокоп другой был, куда свободней. А теперь он в стаде, будто скот, и выгоды ему нет, все подорожало. Забастовка, да… Что ж, дело неплохое. Только гринго-то все равно сидят в своих домах, — вон в каких красивых, свету сколько! — и никогда им не узнать, как бедняку худо. Я и сам бастовал, даже главным был. Мы долго держались, дней двадцать — тридцать… У них-то деньги, а мы голодаем. Так и кончилась забастовка, да еще спасибо — войска не пришли, не постреляли людей…