Сиро Алегрия - В большом чуждом мире

— Ладно, я все сделаю, — сказал Волшебник.

— Давай, давай, — подбодрил Доротео, но приветливость его как-то не вязалась с явной враждебностью Кондоруми и брезгливой насмешливостью Белого. Тут Киспе злобно рассмеялся, и Волшебник понял, что окружен бандитами. Птичьи глазки искательно заметались, но, увидев неумолимые лица, он потянулся было за револьвером. Однако Кондоруми перехватил его руку, а Белый вырвал револьвер из кобуры. Потом Кондоруми столкнул его с лошади, и тощий торговец шлепнулся на землю. Перепуганная лошадь отскочила в сторону и остановилась, тревожно прядая ушами. Волшебник встал и решил поразить своих противников храбростью.

— Эх вы, трусы! — крикнул он. — Будем драться один на один! Кто хочет?

Он скинул пончо с плеча, но Доротео Киспе, вплотную подогнав к нему лошадь, стегнул его поводьями по спине.

— Трусы? А ты не трус? Ходил к нам, как друг, все разнюхал и донес помещику! Мы все знаем, ты нас предал…

Волшебник взглянул па землю, но ни в траве, ни на тропке не было камней.

— Прикончить его? — спросил Белый, берясь за карабин.

— Нет, он быстрой смерти не заслужил. Эй, пошевеливайся! — крикнул Киспе, приставив к спине Волшебника дуло карабина, и приказал Кондоруми: — Возьми-ка его лошадь.

Они сошли с тропинки. Киспе гнал торговца, как скотину, то и дело тыча в него дулом, но тот не очень торопился, надеясь, что кто-нибудь им встретится. Иногда путники собираются вместе, чтобы пройти опасное место в горах. Они бы его защитили. Но никто не появлялся, вокруг было пусто. Черные скалы замерли, словно в отчаянии, сухая трава печально шуршала под ногами, и только июньское небо безмятежно синело… Они подошли к подножию горы, где земля была усыпана камнями, и Волшебник задумал пробить Доротео голову, прежде чем умереть самому. Но Киспе свернул в другую сторону, к ущелью, где дорога была гладкая, и всякая надежда пропала. Куда же они идут? Он подумал, что бандиты собираются сбросить его в пропасть, но они пошли по равнине.

— Деньги есть? — спросил Доротео.

— В котомке кое-что есть, а вообще я их держу в Трухильо, в банке.

И у него забрезжила новая надежда.

— Не убивайте меня, — попросил он. — Доведите меня до города, я получу деньги и дам вам выкуп двадцать тысяч. Не прогадаете.

— Гм, — буркнул Доротео, но, подумав, сказал: — Еще заманишь нас в ловушку, и мы вместо банка угодим в полицию… Хватит с нас и того, что у тебя в тюках…

Трава была высокая и колкая, равнина сияла на солнце. Иногда черно-красный булыжник, точно гигантская бородавка, вырастал на лице равнины. Вдалеке вереницей шествовали горы. Вдруг показалось болото, и отряд направился прямо к нему. Неужто они хотят его утопить? Волшебник подумал, что лучше уж умереть под пулями, чем глотать грязь, но, быстро оглянувшись, увидел, что Белый уже разматывает лассо и синие глаза, мрачные, как само болото, пронизывают его насквозь. Они уже подходили к черной топи, где мерцала грязная вода. В середине было довольно глубоко, и вода там даже отливала чистой голубизной. На берегу валялись белые кости и череп — останки коровы, сунувшейся сюда в надежде напиться. Стервятники, пожравшие добычу, разносили кости по равнине. Волшебника затошнило, его охватил леденящий страх. Трое бандитов стояли у него за спиной, и он, обернувшись, умоляюще взглянул на них.

— Входи! — крикнул Доротео.

— Пристрелите меня лучше… — взмолился он.

— Входи, говорят тебе! Кондоруми, слезь-ка да отруби ему руки, если он не хочет окунуться…

Кондоруми спешился, взмахнул мачете и приблизился к Волшебнику. Торговец, весь дрожа, полез в тину. Его длинное тело в желтоватом костюме погружалось все глубже, а обезумевшие глаза глядели то на топь, то на людей и не находили утешения. Люди смотрели на него с жестокой радостью, топь делалась все мягче и жадней. Торговец остановился, но болото засасывало его, и он погрузился по пояс. Повернуть назад он не смел, да и не смог бы: топкая грязь сковала ему ноги, и любое движение еще больше губило его. Доротео подумал, что шляпа торговца не утонет и останется уликой.

— Сними шляпу, — приказал он, — и утопи.

В полном отчаянии Волшебник снял белую соломенную шляпу и сунул ее в воду, то ли надеясь своей угодливостью пробудить во врагах жалость, то ли просто слепо повинуясь им. Болото, зловеще чавкая, безжалостно тянуло его па дно. Он в последний раз взглянул на бандитов, хотел что-то сказать и не смог — так дрожали у него губы.

— Прощай, — жестоко пошутил Белый.

Волшебник бил ладонями по тине в детской надежде на спасение. И вдруг, когда он погрузился до самых плеч, ноги его коснулись чего-то твердого — камня или более плотной глины. Увидев, что он больше не тонет, бандиты переглянулись. Будь он пониже, вода дошла бы ему до ноздрей, а так на поверхности торчала еще вся голова. Лицо его побелело, как у мертвеца, лишь глаза жутко светились. Он уже не дрожал, нервы были парализованы.

— Накинь на него лассо, — приказал Белому Киспе.

Тот ловко метнул лассо, Кондоруми помог ему тащить веревку, и тощее тело, прорезав тину, распласталось на берегу, словно грязный лоскут. Однако Волшебник был жив. Он поднял глаза на бандитов и, плача, взмолился:

— Пожалейте меня.

— Пожалеть? А ты кого-нибудь пожалел за свою жизнь?

И в самом деле он ни разу не испытал жалости. С тех пор, как мучил птицу с подбитым крылом, и до того времени, когда помогал ловить беглых индейцев, обрек целое селение на нищету и на смерть в рудниках, торговец не ведал сострадания. И мысль о гибели стала ему как-то ближе, хотя он и не мог с ней примириться. Волшебник совсем ослаб, пал духом и горько плакал.

— Ну, Кондоруми, покажи свою силу, — сказал Доротео. — Закинь-ка его поглубже…

Кондоруми схватил тщедушное тело, раскачал и швырнул изо всех сил. Волшебник упал шагах в двадцати, и мягкая топь с глухим чавканьем поглотила его. По тине пошли пузыри, словно что-то под ней содрогалось, даже как будто послышался крик, перешедший в хрипение. Но рябь улеглась, лопнуло еще два-три пузыря, и жадное, черное болото обрело былое спокойствие.

Разбойники молча двинулись в путь. Кричала какая-то птица, свистела сухая трава, дальние горы вонзались в чистое небо. На плоскогорье и на болото медленно опускалось неумолимое время.

Аугусто Маки шел по лесной тропе. Три глубоких и сильных чувства слились в его сердце. Одно родилось, когда он расстался с конем на площади Чачапойас и оборвалась последняя нить, связывавшая его с общиной. По сути дела, даже Бенито Кастро повезло больше, ведь ему не пришлось оставить своего коня. Аугусто потрепал буланого по шее, машинально взял тридцать солей и смотрел, как новый владелец ведет коня за узду, пока они не скрылись за поворотом. Кому понять невыразимую печаль крестьянина, который, расставшись со своей лошадью, остается один в незнакомом мире? Страдает и конь. Иные оборачиваются к хозяину и тоскливо ржут, а хозяин плачет. Лошадь так связана с его судьбой, так много вместе пережито, что хочется удержать ее и назвать другом. Но встают неодолимые препятствия, упрямые преграды, и пути расходятся, перед каждым — своя жизненная дорога. Коню в сельву нельзя, Аугусто можно. Буланый не заржал, лишь напряг свое сильное тело в ответ на нежное прикосновение хозяина и посмотрел на него черными бархатными глазами. Когда новый хозяин потянул за уздечку, он вдруг уперся, повернулся к Аугусто, словно просил у него защиты, но свистнул кнут, и в печальной покорности конь побрел медленным, опасливым шагом. Аугусто не заплакал лишь потому, что тут же стоял дон Ренато, с которым он подписал контракт и который твердил ему от самой Кахамарки, где выдал вперед триста солей, что сельве нужны железные сердца.