Сиро Алегрия - В большом чуждом мире

Другое чувство было связано с тем, что Аугусто уходил от гор в тропический лес. Мало-помалу за спиной оставались пики, скалы, холмы, склоны, откосы. Самый камень стал исчезать, зато зелени становилось все больше и больше. Трава превращалась в кустарник, кустарник — в рощу, роща — в лес, лес — в девственную сельву. Аугусто невольно оглядывался, и ему казалось, что он понемногу погружается в какую-то глубокую яму. Далеко-далеко, на горизонте, тянулась ломаная линия синих гор. То был его мир. Теперь он вступал в новый, ему неведомый мир — сельву.

Третье сильное чувство было связано с трудностями пути. Когда начался густой лес, погонщики, нанятые доном Ренато, вернулись с мулами назад, а шедшие впереди каучеро [31] Каучеро — сборщики каучукового сока. пригнали десяток индейцев из сельвы, которые и понесли тюки, оружие, консервы, одежду, топоры. С силой и отрешенностью животных, терпеливые, как мулы, они, лишь изредка кряхтя под тяжестью нош, взвалили груз на плечи и двинулись вперед. Сельву прорезала тропа, вернее — туннель, где полом была топкая земля, сводом — ветви, а стенами — толстые стволы. Впереди шли индейцы, потом дон Репато, за ним — нанявшиеся на работу парии, среди них — Аугусто и каучеро. Был день, но казалось, что уже наступили сумерки. Время от времени сквозь густую листву просачивался луч солнца и неумолимо бил в глаза. Земля была вся в рытвинах. Они шли гуськом, и каждый видел лишь спину товарища, несколько стволов, а дальше — темноту, словно они уходили в ночь. Дон Ренато сказал, ощутив всю мощь и печаль амазонского леса:

— Ну, ребята, мы в сельве.

И в душе Аугусто слились воедино тоска по коню и родным горам, гнетущая тьма, усталость. А в сокровенной глубине сердца, затмевая все, сияла Маргича. Ноги по колено погружались в жидкую грязь. Один из индейцев носильщиков закричал: «Здесь глубоко!» Каучеро старались прижиматься к стволам на обочине тропы. Аугусто видел плохо. Он только слышал голоса. «Двигайтесь вперед!» И люди шли дальше, порой утопая в трясине по пояс. Носильщики, согнувшиеся под тяжестью тюков, были все в грязи. Те, кто нес карабины, держали их над головой. По обеим сторонам тропы, в неясном свете, пробивавшемся сквозь свод ветвей, чавкало болото. Когда топь опять стала только по колено, дон Ренато сказал:

— Говорят, в этой трясине, которую мы сейчас прошли, есть два каймана-людоеда. Я их, правду сказать, никогда не видел…

— Придумают тоже, кайманы-людоеды! — проворчал один из каучеро.

— А что такое кайман-людоед? — спросил Аугусто.

— Это который однажды отведал человечины, и она ему так понравилась, что он ничего другого есть не желает…

Да, они в сельве. С каждым шагом становилось все темнее. Над лесной мглою нависала настоящая ночь. Ветер гудел в вышине, раскачивая кроны и сотрясая стволы. На головы и плечи сыпался редкий и легкий лиственный дождь.

Вскоре путники остановились на ночлег у какой-то речки. Малиновый закат еще сиял над сельвой. Пока люди смывали с себя грязь, тьма заволокла небо, и на нем задрожали огромные низкие звезды. Каучеро — теперь мы будем причислять к ним Аугусто Маки и прочих, нанявшихся на работу, — сели ужинать у костра, а у самой воды расположились молчаливые и невеселые индейцы носильщики. На одних были серые рубахи, на других — лишь набедренные повязки. При свете костра на их бронзовых торсах можно было различить ссадины от веревок и пряжек. Раны гноились, и от всего тела шла вонь, как от потного мула.

Определив, что дождя не будет, носильщики улеглись прямо на земле, остальные — на одеяла. Костер погас, и светлячки протянули свои светящиеся нити. В чаще кричали звери и птицы. Один из каучеро посоветовал Аугусто не менять положения, чтобы не выбиться из лунки, продавленной в мягкой земле. Что ж, надо приобретать новые привычки… Но как все это незначительно по сравнению с громадой неведомой сельвы!.. Речушка мягко и бесшумно текла в надвинувшейся ночи, москиты негромко гудели, гигантские деревья тянулись к небу и расцветали звездами.

Хоть тропа и походила на туннель, все же она была выходом к прежнему, оставленному миру. А на лодке, среди бурного потока, Аугусто Маки почувствовал, что он и в самом деле вступил в иную жизнь. Длинные узкие каноэ плыли друг за другом. На некоторых из них был небольшой навес из пальмовых листьев. Казалось, что в стремнинах они должны бы перевернуться, но индейцы гребцы были ловки и опытны: в нужный момент они успевали дать лодке правильное направление, и она проскальзывала меж камней и воронок, словно рыба, которой вздумалось порезвиться на поверхности воды.

Бесчисленные деревья всех оттенков зеленого толпились на самом берегу. Местами встречались отмели, и вылезшие погреться на солнце кайманы, завидев лодки, стремглав бросались в воду. Стаи цапель, зеленых попугаев и еще каких-то редкостных птиц пролетали над головой, приветствуя криком путников. Подхваченные течением лодки летели, оставляя пенистый след; но пристань все не показывалась. Река неслась через пороги, волновалась, затихала, ширилась, подмывала землистые излучины, разъедала и оголяла корни деревьев, лизала белые пляжи, с ревом пробивалась сквозь скалистые теснины, становилась гладкой, как озеро, и снова бешено клубилась, урча жадными водоворотами. Несмотря на ширину, реку можно было охватить взором от берега до берега, но в длину она казалась бесконечной. Наконец каноэ юркнули в приток, и через два часа подошли к посту Кануко.

Сельва познается лишь тогда, когда тропа кончается и человек вступает в мир, где нет иных следов, кроме его собственных, да и те скоро исчезают под слоем листьев. Тогда-то он и попадает в цепкие объятия сельвы, и выдержать их дано лишь крепкому, ловкому, зоркому человеку. Иначе ты станешь жертвой хищников или погибнешь в бесконечном кружении ветвей, лиан, папоротников, корней, падающих и ползущих, поднимающихся, сплетающихся, вьющихся. Одни из них изо всех сил тянутся к солнцу, другие, отчаявшись, яростно впиваются в живые стволы, высасывая из них соки. Лианы развесили свои длинные плети, а стройные пальмы прорезают путаницу переплетенных ветвей. Пальм здесь столько, что никакому ученому не удалось описать все их виды. Женственные и благородные, рядом с каким-нибудь корявым деревом или с плетением лиан, они поднимают к небу свои роскошные плюмажи и манят человека, чтобы одарить его кокосом, гибким волокном, пригодным для гамаков, листьями, из которых плетут сомбреро, и, наконец, чтобы дать ему утерянный ориентир. Для этого пальма склоняет крону в направлении солнца, сколь бы густой ни была ее листва. Если путник поймет язык пальмы, он не заблудится и выйдет из бездонного леса. Пальма — стрелка компаса, а полюс сельвы — солнце.