Шалом Аш - Люди и боги. Избранные произведения

Она молчала. Через минуту он вспомнил:

— Как же все-таки быть с мисс Фойрстер? Она ведь ждет нас, ради нас пригласила гостей.

— Мы можем послать ей телеграмму, что плохо чувствуем себя. Напиши, что я больна и ты не можешь меня оставить, — сказала она.

— Хорошо, пошлю телеграмму или письмецо с посыльным. Напишу, что ты плохо себя чувствуешь, или придумаю иной предлог, чтобы она не обиделась, или, знаешь что, напишу, что получил неожиданное приглашение к миллионеру. А? Сегодняшний вечер мы оба будем вместе, и будет у нас праздник для нас одних, не так ли? Будем вспоминать о старых добрых временах. — Он поцеловал ее в голову.

Минуту спустя:

— Она не обидится, как ты думаешь, а?

— Если напишешь, что я больна и ты не можешь меня оставить, она не обидится.

— Хорошо, так и напишу, ты права. Сегодняшний вечер мы останемся одни. Вместе поужинаем в хорошем ресторане. Никого не будет, только мы одни.

Немного позднее он произнес:

— Знаешь, что я придумал? Я им покажу, что ты, одна ты все это сделала, и тебе я благодарен больше, чем кому бы то ни было. Надень свой красивый цыганский платок, нацепи сережки, и пойдем туда. Повеселимся. Они же будут ждать нас. Будет мистер Григорий, написавший статью, и еще другие. Нельзя их оскорблять. И мисс Фойрстер окажется в глупом положении. Нет, на этот раз придется пойти туда. Как-нибудь в другой раз мы будем одни.

— Нет, Хаскл, я в самом деле не могу идти. Если хочешь, иди один. Я останусь дома.

— Без тебя я не иду, — твердо сказал Хаскл и уселся возле нее.

Но когда подошло назначенное время, Бухгольца охватило такое смятение, такая печаль, такая тоска защемила сердце… Ему так хотелось быть на вечере у мисс Фойрстер, еще раз видеть ее в голубом бархатном платье или, может быть, в другом наряде, что его мучительную тоску можно было разглядеть у него на лице. Двойра увидела его страдания, угадала его желание и, как всегда, не будучи в силах остаться равнодушной к мукам Бухгольца, прониклась жалостью к нему. Он, страдающий, выглядел в ее глазах беспомощным ребенком, и ей невыносимы были его муки. Как ни больно было ей самой, его боль терзала ее сильнее, и она ему предложила:

— Хаскл, я ведь вижу, что ты хочешь пойти туда, доставь мне удовольствие — иди! Я останусь дома.

— Идем со мной, прошу тебя, идем со мной!

— На что я тебе нужна?

— Я хочу тебя показать им. Я хочу всем показать, что ты сегодня героиня дня.

— Я не могу идти, поверь мне, не могу идти.

— Почему ты не хочешь сделать это ради меня? Именно сегодня, когда я так счастлив, ты хочешь омрачить мой праздник.

Теперь она уже хотела, чтобы он во что бы то ни стало пошел на эту встречу.

— Молю тебя, Хаскл, иди! Ты мне сделаешь большое одолжение, если один пойдешь. У меня так болит голова, что я решила прилечь.

— Идем со мной! Прошу тебя, идем со мной, — как ребенок, упрашивал он ее.

Но как его по-детски умоляющий голос ни раздирал ее сердце, Двойра в этом не могла ему уступить. Она про себя твердо решила не идти.

— Хаскл, заклинаю тебя, ты обязан, идти, некрасиво будет перед людьми, если ты не придешь. Мисс Фойрстер так много сделала для тебя, ты не можешь ее обидеть, ты не должен ее обидеть. Ока исключительно для тебя устроила праздник и пригласила гостей — ты обязан идти, и не мешкая.

— И ты не будешь сердиться?

— Почему мне сердиться? Потому, что ты идешь к мисс Фойрстер? Ты говоришь, как ребенок.

— Я сейчас же вернусь. Недолго побуду там и сразу же приду домой. Ты сегодня так красива, Двойра, жизнь моя! — Он целовал ее.

— Пойдем, я поправлю тебе галстук. У тебя такой растрепанный вид. — Она поправила ему галстук и привела в порядок его волосы.

Бухгольц спешил, он боялся явиться слишком поздно.

— Погоди, возьми эти цветы. — Она подала ему фиалки, которые Бухгольц купил ей по дороге к выставке. — Передай их мисс Фойрстер и попроси у нее прощения от моего имени. Скажи, что я не могла прийти и очень прошу извинить меня.

— Я ей скажу. — С цветами в руке Бухгольц поспешно вышел из дому.

Когда Двойра осталась одна, большая просторная комната ей стала вдруг чужой и темной. Она почувствовала себя так, словно была не в доме, а в открытом заснеженном поле — метет метель, со всех сторон дует ветер, и она не знает, куда идти. Но это чувство недолго длилось, оно было изгнано другим чувством, и мысли о себе были оттеснены мыслями о нем.

«В чем его вина? — думала она. — Ведь он ребенок, беспомощный ребенок, в чем его можно винить?»

Она поставила себя в положение матери и стала прикидывать, что будет лучше для него. Двойра, само собой разумеется, не могла не видеть значения мисс Фойрстер для Бухгольца и, словно перестав быть собою, она, как чужая, посторонняя, снова пытаясь сравнить себя с мисс Фойрстер, сокрушенно сказала самой себе: «Что я могу дать Хасклу? Нищету мою?»

«Конечно, конечно, — трезво размышляла она, — мисс Фойрстер будет ему полезна. Она ему просто необходима — она поедет с ним в Европу, обучит его языкам, будет ему интересной спутницей — о, она умеет общаться с людьми. Он счастлив будет с ней, видно же, что он хочет быть с ней, что он тоскует по ней… Как он погрустнел, когда остался один, белый свет стал ему темен…»

С последней мыслью явилось другое чувство, и, снова всецело завладев Двойрой, прогнало трезвую рассудительность. Точно при свете молнии, увидела она, как Хаскл, держа в руке саквояж, уезжает на большом пароходе с мисс Фойрстер, а она, Двойра, остается одна на берегу. И сердце тоскливо сжалось, напряглись все нервы, будто кто-то прикасался к натянутой струне… Своими маленькими руками начала она бить себя по голове.

«Я же его люблю, я же его так люблю! Я не хочу отдавать его другой… Почему, почему?»

И, как ищущий спасения утопающий, она искала, за что бы ухватиться.

«Но что, собственно, случилось? Ничего ведь не случилось. Откуда я взяла, что между ними происходит что-то? Она ему нравится? Она красивая женщина — вот она и нравится ему. Когда он уедет со мной, мы будем вместе одни, и он, быть может, забудет о ней, даже наверное забудет о ней».

На одно мгновенье, только на одно мгновенье удалось ей прогнать черные мысли, но тотчас вернулась трезвость, и ей начала рисоваться совсем другая картина. Хаскл с ней и тоскует о другой… Он бродит, расстроенный, взвинченный, сидит с ней, а мысли его где-то далеко… «Как теперь, когда он сидел и тосковал по ней, а я удерживала его, не давала ему уйти. И так будет до тех пор, пока он меня однажды не возненавидит… Умереть бы мне раньше, чем случится такое, думается ей, пусть он лучше тоскует по мне».

И ей стал представляться Хаскл уже с другой. Он уже знаменитость, а она, Двойра, уже мертва или где-то, бог весть где, а он не знает, где она. Он сидит в своей роскошной студии, вспоминает о ней, о маленькой Двойре с вьющимися волосами, как они вместе жили, как вместе стряпали себе еду, как вместе гуляли, и никто их не знал, никто. И он тоскует по ней, по маленькой Двойре с черными локонами.