Георгий Караславов - Избранное. Том первый

— Хочешь земли привезти? — спросил Димо.

— Да.

— А когда?

— Сейчас.

— Ну, так запрягай; я тоже с тобой поеду.

— Не к чему, — пробормотал Иван. — Я быстренько сам управлюсь…

Но Димо вскочил в повозку и сел на козлы рядом с Иваном. Не успели они выехать за ворота, как он издалека завел разговор: работы много, отдалились они друг от друга, не хватает времени встретиться, поговорить… Молодые парни даже сердятся, говорят, что Иван, мол, прячется, нарочно бегает от них. Димо им объяснил, что теперь-де Иван стал хозяином дома, теперь все легло на его плечи, так что с него много не спросишь.

Иван слушал и обливался потом от огорчения и стыда. Если бы Димо ругательски выругал его, не было бы ему так неловко. Тогда и он мог бы огрызнуться или как-нибудь оправдаться. Но Димо ни в чем его не обвинял. Казалось даже, что он на стороне Ивана. А на самом деле Димо бранил его, мастерски отчитывал, и ответить на все это было нечего.

Потом Димо перевел разговор на Тошку. Иван вздрогнул, и теплый пот выступил у него на лбу. Он боялся, что не сдержится, что взорвется, если его осудят слишком строго. Но Димо каким-то образом опять ухитрился не сказать ничего определенного. Говорил только, будто по селу ходят какие-то басни, сплетни насчет того, что старуха-де ругает Тошку, хочет ее выгнать и тому подобные небылицы.

— Кто ж это болтает? — сердито спросил Иван.

— Кто! — повторил Димо и поджал губы. — Да ведь людским толкам конца-краю нет! Один что-то услыхал от другого, другой — неизвестно от кого, ну оно и тянется, как свиные кишки. Да и мало ли у нас врагов? Арнаутка, та звонит направо и налево. Но черт с ней, с Арнауткой. А вот тетка твоя Кина что-то намекнула насчет раздела, и при этом жена моя была — своими ушами слышала. Сам знаешь, что эти басни на руку Георгию Ганчовскому. Он за них тысячи не пожалеет… А нам сейчас, когда скоро должны созвать сходку насчет выгона, нельзя отвращать от себя людей… Ведь что они скажут про нас? Скажут, что вот, мол, хотят деревенские дела налаживать, а у себя дома друг друга поедом едят… После ярмарки нам надо всеми силами готовиться к сходке… Будем сами хороши — одолеем этого разбойника. Ну, а если… расхлябаемся, если сами станем разносить всякие сплетни, все наши старания пойдут насмарку… Не думай, что ваши домашние склоки никого не касаются… У Минчо было доброе имя, а по нему и тебя уважают, так что всякие дурные сплетни про вас вредят нашей общей работе…

Иван слушал, и тихая глубокая радость охватывала его душу. До сих пор он знал Димо только как хорошего хозяина и сознательного крестьянина, но не знал, что он может говорить так ясно и убедительно. «Уладится, все уладится, все это кончится!» — клялся себе Иван.

— Мама на что-то дуется, а чего дуется, сказать правду, я и сам не знаю, — солгал Иван.

— А кто ж ты такой в своем доме? — сказал Димо, смерив его лукавым взглядом. — Если бабы ссорятся, ты их помири, если ошибаются, поправь… Только не становись ни на чью сторону… Если мать твоя примется брехать лишнее, ты ей заверни язык… Вот как эти дела делаются…

— Да ведь они бабы, дядя Димо, — проговорил Иван, подняв брови. — Не легко им что-нибудь втемяшить.

— А ты поосторожней, ты не маленький, чтоб тебя этим делам учить, — посоветовал ему Димо суровым тоном. И добавил на прощанье: — Я как-нибудь опять забегу.

Вечером Васил Пеев зашел к Ивану и позвал его к Марину Синтеневу. Но велел идти огородами прямо на гумно, за мякинник.

Вот уже два месяца, как Иван никуда не ходил, и сердце его боязливо стучало, когда он переступал через сухие веники и раскинувшиеся тыквенные плети.

За мякинником его уже поджидали — он немного опоздал. Васил Пеев и Стефан Хычибырзов, низко пригнувшись к земле, курили, прикрыв цигарки руками. В углу сидел Младен и внимательно прислушивался к разговорам. Это был робкий, застенчивый, но очень порядочный малый, добросовестно выполнявший любую работу. Марин, здоровенный, неуклюжий парень, отличался таким легкомыслием, что, если бы не его мать, смышленая, бойкая тетка Гина Синтеневица, он давно уже шатался бы со всякими бездельниками по гулянкам и пирушкам. Она и сейчас дозором обходила гумно, стараясь приманить собак к воротам. В селе ее знали как ярую общественницу, но никто не осуждал и не высмеивал ее за это: тетка Гина вела свой дом лучше самых опытных хозяек и так хорошо умела работать, не теряя времени, что успевала и политикой заниматься и о деревенских делах беседы вести. Она неизменно ораторствовала на всех поминках и вечеринках.

Но если сама она была ловка, бойка и порядлива, то зато муж ее, Син-Теню, уродился человеком ленивым, небрежным и расхлябанным. Когда о нем заходила речь, дед Боню Хаджиколюв говорил:

— Так уж от бога положено: у мужа-лентяя жена работящая и домовитая.

Тетка Гина, встретив Ивана, ухватила его за рукав и повела к мякиннику.

— Тут! Тут! — И, приведя его туда, сказала, обращаясь ко всем собравшимся: — Смотрите только, чтобы вас не заметил Тошавра… Это такой пес, каких мало…

Домой Иван вернулся очень поздно. Старуха, уже настроившись выругать сына, ждала его до полуночи, но, не дождавшись, заснула. Иван тихонько прошел на гумно, забился в омет и закрыл глаза. Заснуть было необходимо — ночь уже кончалась, а рано утром его ждала работа. Но сон не шел к нему. Иван думал о многом, думал в радостном возбуждении, словно очистившись от чего-то дурного, словно возродившись. Сейчас все его заботы и тревоги о земле и разделе представлялись ему смешными и мелкими. Ему даже казалось странным, что он мог коситься на Тошку, поддавшись бабьим наветам матери…

На другой день Иван опять вернулся поздно. Старуха снова дожидалась его и, не дождавшись, заснула. Но на этот раз она унесла с гумна одеяло Ивана и постелила ему под навесом, рядом со своим ложем. Иван обиделся. Он схватил свое одеяло и хотел было его унести, но мать обняла его и повисла у него на руке. Мариола была старуха хитрая, она знала: стоит только проболтаться сыну, что хочешь его сберечь, и он рассердится и назло матери ляжет спать где-нибудь в мякиннике. И она принялась его упрашивать:

— Ляг тут, сынок, ведь я тебе мать родная, хочется мне на тебя порадоваться, хочется на тебя поглядеть… Вот скоро женишься, тогда хоть и захочется, а нельзя будет… Ты же мое дитя, ты мне дороже всего… Да я тебя не понуждаю, я только прошу… Останься тут, хочется мне с тобой поговорить, ведь я одна, душа от горя разрывается…

Иван не выдержал и остался.

Через два дня на третий Иван опять вернулся поздно. Старуха снова ждала его до вторых петухов, потом заснула, не сомневаясь, что проснется, как только он придет. Но Иван прокрался во двор кошачьими шагами, бесшумно свернулся клубком под одеялом и затаил дыхание. В воскресенье он опять явился домой за полночь. Шел на цыпочках, но на этот раз старуха не спала. Когда он завернулся в одеяло, она сделала вид, что только что проснулась, приподнялась, опираясь на локоть, и вперила в сына строгий взгляд.