Георгий Караславов - Избранное. Том первый

«Нет! — снова подумал Иван и сжал губы. — Молодая бабенка с одним только сынишкой да с таким приданым… Обязательно выйдет замуж, вдовой не останется… А уж если мама… так будет ее травить… тем скорее…»

Наконец-то Иван понял, почему его мать так озлобилась на сноху. Жизнь стала казаться ему тяжкой и сложной, с каждым днем осложнявшейся все больше. Ему хотелось оправдать старуху и осудить Тошку, но в голове у него, как ржавый гвоздь, засела мысль: «А в чем она виновата? Работает как вол, смотрит за ребенком и молчит. Может, и не выйдет замуж, может, и откажется от своей доли…»

Вначале он украдкой поглядывал на Тошку, силясь угадать, о чем она думает, какие планы строит. И чем больше он на нее смотрел, тем больше внушал себе уверенность в том, что она не пожалеет семьи, все до нитки себе возьмет. Ненависть вползала в его сердце, свиваясь клубком. Сам того не замечая и не желая, он начал смотреть на Тошку, как на чужую, как на врага его родного дома. Он глядел на нее исподлобья, и в глазах его вспыхивали искры ненависти…

Уже на другой день Тошка заметила в Иване перемену, и сердце у нее защемило.

«И его накачала!» — подумала она со слезами.

Теперь ей неоткуда ждать помощи. Если Иван только перестанет с нею разговаривать, будет только молчать да коситься на нее, и это будет ей тяжело. А уж если он тоже начнет над ней измываться, тогда она не выдержит: вдвоем они ее уморят…

Пете! Один только маленький Петенце у нее остался! Этот от нее не откажется, не бросит ее. И разве не ради него только она еще живет? Ведь он один ее успокаивает, он один дает ей силу выносить злые придирки свекрови…

Тошка была уверена: Иван рта не раскроет, слова не скажет против нее. Она хорошо его знает, он мягкий, добрый. Но каково ей будет видеть его всегда сердитым и угрюмым?

«Может, его что-то другое грызет? — пыталась она обмануть себя. — А на меня за что сердиться, что я ему сделала?»

И воспоминания о счастливых днях прошлого, когда был жив Минчо, хлынули, как вырвавшееся на волю стадо. Тошка знала все Ивановы тайны. Ей он поверял свои любовные страдания, перед ней хвалился своими успехами у девушек, это она помогала ему, когда у него что-нибудь не ладилось. Платочки, колечки, передники — подарки девушкам, — все это проходило через ее руки. Она говорила ему, настало ли время их отдать, советовала, когда, как и где их нужно вручить.

Порой у Ивана тоже возникали подобные воспоминания, но теперь ему было не до девушек и не до любви. Его сковывал страх лишиться своего добра. Где бы он ни был, что бы ни делал, он беспрерывно обдумывал, как бы так исхитриться и сохранить свое достояние. Раза два-три ему даже приснилось, будто он делится с какими-то незнакомыми людьми. Раздел всякий раз кончался дракой, поножовщиной; кому-то пробивали голову.

До того, как мать сказала ему об угрозе раздела с Тошкой, он только о том и думал, как бы улизнуть со двора, встретиться с товарищами, порасспросить о новостях, достать газеты. Но с тех пор, как он узнал про этот проклятый дележ, он засел дома, приуныл в тревоге за будущее. Все чаще и чаще он уходил на гумно, сидел у омета соломы, уставившись куда-то в пространство, и думал. Иногда он слышал, как его зовут товарищи, но не отзывался. К ним выходила мать и отвечала холодно и коротко:

— Нету его.

— А где ж он?

— Почем я знаю? Вышел.

Она стерегла сына, как волчица, всегда знала, где он сидит, но товарищам его в этом не признавалась, думая: «Только бы он не услышал их голосов». Так старуха привыкала видеть его оторвавшимся от друзей и всегда «иметь его под рукой», как она сама выражалась; а если за ним приходили, когда он был в горнице или на кухне и порывался встать, она удерживала его:

— Сиди, сиди, я скажу, что тебя дома нет! — И, подойдя к воротам, говорила: — Нету его! Нету!

Одно лишь начало ее тревожить. От огорчения или еще от чего-то, но Иван осунулся, похудел. И, видя, как его удручают думы и заботы, она злобилась на Тошку в угрожающе шипела из-под черного своего платка:

— Уморит она мне малого, сука проклятая!

Она старалась успокоить, утешить сына, но днем они редко оставались одни, редко могли перемолвиться словом. Только вечером, забившись в угол под навесом, они шушукались, делясь своими сокровенными мыслями.

Иван все ждал, что мать снова заговорит о разделе с невесткой. Но старуха как будто считала это уже решенным вопросом. И однажды он не выдержал и спросил:

— А ты наверное знаешь?

— Что?

— Да насчет невестки… что она имеет право отобрать…

— Как же не наверное! — самодовольно усмехнулась старуха. — Или я не знаю, что другие снохи вытворяют?

— Может, у нас не так дело повернется, — сказал Иван, не теряя надежды.

— Так же, — возразила ему мать с холодной покорностью судьбе.

Он призадумался.

— Вот что, мама… схожу-ка я в город… расспрошу какого-нибудь адвоката…

— Надо бы расспросить, сынок, надо бы, да ведь он с нас денежки возьмет…

— Ничего не возьмет… У меня там есть один знакомый, братнин товарищ…

— Некогда теперь ходить! — отрезала старуха и насупилась.

Она знала, что Минчо посылал Ивана к этому адвокату «по партийным делам», вот и теперь подумала — если он пойдет, как бы не запутался в чем-нибудь.

Иван не стал с ней спорить, но все-таки решил при случае сходить к адвокату. Адвокат этот был человек молодой, веселый. Минчо часто посылал к нему Ивана за газетами и книгами. И теперь Иван верил, что, как знакомый и даже приятель, адвокат разыщет какой-нибудь крошечный закончик, упрятанный в толстых книгах, и при помощи этого законника защитит их от посягательств Тошки. Иван будет его просить, пообещает ему денег, лишь бы тот уберег их достояние, спас их от разоренья.

Ссыпали пшеницу, срезали кукурузные метелки, стало меньше работы. Люди стряхивали с плеч солому, ходили по корчмам, кофейням, площадям. Оставалось убрать кукурузу, но это была легкая, веселая работа.

Как-то раз, в праздничный день, Иван повел волов на пашню, но вернулся рано, чтобы привезти два воза земли: гумно стало неровным, надо было его утрамбовать — подготовить к молотьбе кукурузы. На дворе, перед навесом, на маленькой трехногой скамейке сидел Димо Стойков и разговаривал с Тошкой. Димо дружески протянул руку Ивану, но Иван заметил, что лицо у него хмурое, недовольное. А у Тошки лицо было бледное, осунувшееся, глаза влажные и красные. Иван понял, что она плакала. Ему стало неловко, неприятно. Димо — человек молчаливый, скрытный, думал Иван, а все-таки стоит хоть крупицу сора из избы вынести, и ее уже не поймаешь — будет летать по селу, вихрем разнесется повсюду. Димо что-то скажет жене, жена перескажет это сестре, та — своим невесткам и золовкам, а уж они раззвонят повсюду. Того и гляди услышит Арнаутка и прибежит ругаться. А мать уж и так злится на нее — вся как бритва наточенная, — сцепятся они обе, схватят друг друга за косы, заварят кашу, и опять Ивану придется расхлебывать…