Георгий Караславов - Избранное. Том первый

— Ладно, больше не буду! — обещал он с досадой, только чтобы прекратить этот противный плач. — Поздно уже, спи.

— Лучше б мне в черной земле заснуть, чтоб никогда уж не встать, никогда не проснуться… Шляйся тогда, сколько душе угодно, домой не возвращайся, ни за чем не смотри, ни о чем не заботься…

— Перестань, говорю тебе!

— Кричи на меня, ругай меня!.. Раз дом у нас без хозяина, можешь на меня орать, можешь надо мной издеваться!.. Ори, ори! Я тебе худое говорю, я тебе добра не желаю!.. У них, у чужих-то, речи ласковые, у них разговоры хорошие… Ох, боженька, господи милостивый! Докуда ты меня тут продержишь, докуда мне это наказание терпеть?

Иван схватил свое одеяло и убежал на гумно. Сердце его разрывалось от обиды, хотелось закрыть глаза и броситься вон из дома, все равно куда. Мать от него не отстанет, она будет кричать на него, будет скулить, будет твердить одно и то же, пока у него не накипит на душе, как накипело в эту ночь… Подавленный отчаянием, обессиленный, с подрезанными крыльями, он дотащился до омета, где не раз спал и раньше, и улегся. Потом спохватился, что мать чего доброго примется его искать, поднялся и пошел в мякинник, а там забился в угол. За стенами было тихо, спокойно, не слышалось ни малейшего шума, собаки не лаяли, молодежь уже разошлась с посиделок, над селом больше не звучали ясные девичьи голоса. Слышно было только, как неведомые и невидимые черви точат старые балки мякинника, точат усердно, упорно, противно. Иван старался заставить себя не слышать этого шороха, забыть про него, но не мог. И, как нарочно, чем больше он старался, тем громче становился шорох, казалось, проникая в самую глубь его головы. Мысли Ивана текли быстро, беспорядочно, он старался на чем-нибудь сосредоточиться, но не мог. Ему слышались то споры с товарищами, то причитанья матери, то какие-то забытые пустые разговоры со знакомыми и незнакомыми… Он стал было думать о своей зазнобе, о недавних встречах с нею, о их беседах. Но и на этом не смог задержать своих мыслей. Все казалось ему мелким, никчемным, и он даже удивлялся, почему ему пришли в голову подобные пустяки…

Пропели петухи…

Иван вышел, накинув на плечи одеяло.

Ночь была светлая, спокойная, прохладная.

Тошка увяла, нежный румянец сошел с ее щек. Лицо ее осунулось и как будто удлинилось, скулы стали выдаваться, нос заострился и побледнел. Глаза ее ввалились и уже не излучали той сердечной теплоты и веселости, которая раньше освещала ее лицо. Брови ее всегда были озабоченно сдвинуты, две глубокие морщинки прорезали прямой широкий лоб. С того дня, как случилось несчастье, никто не видел ее улыбки. Сначала Тошку давило тяжкое горе, и она беспрерывно плакала. Потом злоба и оскорбительные слова свекрови словно замкнули ее сердце. Гнетущий страх сковывал ее уста. Она не думала об этом, но знала, что стоит ей улыбнуться, как свекровь сейчас же скажет: «Радуется, что овдовела». Иногда Тошка старалась подбодрить себя, забыть косые взгляды и ядовитые слова, но не могла. Она часто вспоминала о прошлом. Вспоминала, как хорошо они жили раньше, как ходили на работу в поле, как отдыхали под деревьями на межах, как шутили, как сходились к ним люди с соседних полей. Минчо рассказывал им о том, что делается на свете, говорил о политике, объяснял смысл происходящих событий. От него Тошка узнала, что Германия собирается напасть на Россию, а Япония хочет ей помогать, но Франция и Америка им мешают. Италия и Англия наверное сцепятся, но из-за чего, было не совсем ясно. Они как будто никак не могли поделить какого-то моря, но Тошка была не в силах понять, как это возможно — делить море. Сама она никогда моря не видела, но знала еще из сказок, что морям конца-краю нет и всякий может плавать по ним куда вздумается. Что можно делить землю, это она понимала. Но воду… Тошка вспоминала эти разговоры, и прошлое казалось ей каким-то прекрасным, но мимолетным сном. Она вбила себе в голову, что ей на роду написано только мучиться и страдать, что радость и хорошая жизнь — это не для нее, а для других. А если она несколько лет была счастлива с Минчо, то счастье было ей даровано лишь затем, чтобы она еще острее почувствовала, как плохо жить на этом проклятом свете. Иногда в уме ее мелькала мысль о втором замужестве. Ей стыдно было и думать об этом, но подобные мысли все-таки возникали против ее воли. И, сама того не желая, она погружалась в какие-то странные мечтания. Облик какого-нибудь знакомого вдовца вдруг сливался в ее уме с обликом Минчо. Но она быстро спохватывалась. Ей казалось, что Минчо сейчас войдет к ней и ласково погрозит ей пальцем. Что она ему скажет тогда? Он ее не осудит, не рассердится на нее, но подавит ее своей добротой. Другого такого, как Минчо, она никогда не найдет. Добрей и умней его нет человека во всем селе, да и во всей околии. Если не считать Пете! Он один такой же добрый и умный, каким был его отец. А свекровь хочет отнять у нее и мальчика. Ласкает его, покупает ему конфеты, печет ему калачики, поджаривает ломтики хлеба. Ребенок все это уплетает, но потом опять бежит к матери. Правда, был такой случай: старуха привезла внуку из города резиновые калошки, и мальчуган пришел в такой восторг от их блеска, что целый день не отходил от бабушкиного подола.

За что хочет она отнять ребенка?

Тошка часто задумывалась над этим. И всякий раз решала: «От злости это». Но ее не покидало жгучее подозрение: «А нет ли тут и другой причины?» Димо что-то намекнул насчет общего имущества, но Тошка хорошенько не поняла, кто и про какое имущество говорил. Может, на нее злятся за то, что она не принесла в дом никакого приданого, пришла на готовый хлеб? Это подозрение прочно угнездилось в ее голове, когда Иван тоже стал на нее дуться. «Настропалила и его!» — думала Тошка, и у нее ноги подкашивались от безысходного отчаяния. Несколько раз она пробовала заговаривать с деверем, чтобы узнать, не сердится ли он на нее за что-то другое. И горячо желала: «Только бы он не сердился, только бы не сердился!» А Иван ходил словно очумелый и бросал на нее подозрительные взгляды. Он избегает смотреть ей прямо в глаза, а значит, уверенно заключала Тошка, он думает о ней что-то плохое. И, улучив удобное время, она однажды спросила его издалека:

— Пете спрашивает, за что ты на него сердишься.

— Я на него не сержусь, — виновато и через силу усмехнулся Иван. — Просто мне не по себе… Сам не знаю, что со мной такое…

— Может, у тебя голова болит?

— Нет, озноб… ну и голова побаливает…

«Врет», — решила Тошка.

Иван словно угадал ее мысли. Он вспыхнул, да так, что даже уши у него покраснели от смущения. Он знал, что Тошка женщина неглупая, и ее вопрос разбередил его рану. Ему было больно за невестку, больно за покойного брата, больно оттого, что в семье создались тягостные отношения, но он не знал, что делать, и, хотя корил себя за ту ненависть, которой мать оросила, словно из лейки, всю его душу, все-таки не мог примириться с грядущим разделом, не мог простить его невестке. А что она отберет все ей причитающееся, в этом он не сомневался. «Отберет! Отберет!» — повторял он с каким-то ожесточением и украдкой искоса поглядывал на Тошку все злее и злее. Она стала бояться его взгляда. За что смотрит он на нее так косо и так пристально? Почему он всегда так задумчив и озлоблен? Можно не сомневаться — в доме происходит что-то нехорошее, кто-то оплетает ее, Тошку, темной паутиной. Ее оклеветали. Но кто же будет на нее клеветать? Она никуда не ходит, ни с кем не встречается. Может, это тетка Гела что-то насплетничала? Может, она что-нибудь наврала соседкам, наболтала про Ивана и старуху? И тут перед глазами Тошки словно блеснул свет, и все стало ясно: «Она, шлюха, она! — решила Тошка. — Вот пойду к ним и намылю ей голову как следует, чтобы помнила, как заступаться за меня перед людьми… Да я ей ли за меня заступаться?.. Раньше она чего только не наговаривала на Минчо, а теперь всё «доченька да доченька»…»