Георгий Караславов - Избранное. Том первый

— Где ты был, что так поздно вернулся, а?

— На посиделках.

— Знаю я эти посиделки! Не желаю я таких посиделок, слышишь?.. По братниной дорожке ты не пойдешь, так и знай… Жить мне осталось всего несколько годков, вот и хочется пожить спокойно, — ведь сколько я горя вытерпела, хватит с меня… — В голосе ее, вначале резком и сердитом, вдруг зазвучала мягкая укоризна. — Занимайся своим делом, — продолжала она еще мягче, — а политика не для бедняков, политикой семью не прокормишь… Кто в этом хороводе пляшет, тому удачи не будет… Ты меня слушайся — я старуха, больше тебя видела, больше знаю… Вот заберут тебя, как старшего брата забирали, и оставят меня одну-одинешеньку кукушкой куковать… А за что? За людей! Думаешь, кто-нибудь тебя пожалеет, поможет тебе? Нет, никто тебя не пожалеет, никто тебе не поможет. Так и знай. Да еще напакостить тебе постараются, — вот какие они, люди-то. Завязнешь по колена, они тебя еще глубже втопчут, чтоб ты по шею завяз… Такой уж народ, сынок. А ты вздумал за него бороться.

— Я борюсь за самого себя, — глухо отозвался Иван. — А нас разве не приперло?

— Как это ты за себя борешься? Не за себя ты борешься. Какая же это борьба — с людьми свары заводить да с соседями ругаться?.. Не надо, сынок, не бреши, как собака на кафтан, — никому ты ничего хорошего не сделаешь, только сам себе навредишь… И с богатыми не ссорься, они тебе не простят… Будешь с ними хорош, может на службу тебя определят, может где-нибудь устроишься…

Иван виновато моргал глазами и вертелся на постели, не зная, как возразить матери. Что-то помутнело в его душе, ему стало не по себе, ясные мысли, волновавшие его еще так недавно, стали тускнеть, путаться; к ним примешивались сомнения, смущение, колебания, досада. Он знал, что мать не права. Но как ее разубедить, как ей объяснить свою правду? Его старший брат был другим человеком. Когда, бывало, старуха его бранила, он просто брал ее за руку, шутливо усмехался и, глядя ей прямо в глаза, говорил:

— А ты, мама, посади меня в бутылку и закупори.

Не выдержав, усмехалась и она.

— Ты за своим домом смотри, Минчо, — продолжала она серьезным тоном, — ты не ребенок, чтоб тебя учить.

Минчо, тот умел и шутя говорить о важном.

— Кто за своим только домом смотрит, тот ничего не видит. Я жду, что и ты за мной пойдешь, перестанешь меня под передником прятать.

И сейчас Ивану стало стыдно, что мать выговаривает ему, как малому ребенку; он рассердился на самого себя и вскипел:

— Хватит! Тебя мои дела не касаются!

— Так! Так! — взорвалась старуха. — Значит, вырастила сына и больше о нем не печалься, позволь ему бездельничать!

— Это я-то бездельничаю? — рассердился Иван.

— Боже, господи! — проговорила старуха и перекрестилась под одеялом. — Домой приходит поздней ночью да еще спорит! — Потом успокоилась, повернулась к сыну и глубоко вздохнула: — Ну, ходи, сынок, ходи! Вот и в песне поется: «Пока был Ваню малешенек, мама горюшка не знала». А я что — как меня баюкали, так и добаюкают… В молодых годах хорошего не видела, так уж на старости лет неужто увидишь?.. Ходи! Ходи!.. Ходи, а когда я помру, тогда вволю находишься…

— Ладно, не мешай спать.

— Не буду. Вот уберусь на кладбище… Нынче выспись, а завтра опять шляйся с разными негодяями…

— И что ты только болтаешь? С какими это негодяями я шлялся?

— С какими? А сынок Хычибырзовых хорош, что ли?.. Взялся белый свет исправить, а жену выгнал.

— Это не он, а мать его выгнала ее, — кольнул ее Иван.

— Всё матери… Ну ладно, пускай матери… А сыновья — те святые!.. Неужто мать плохого желает?.. Не хочу, чтоб ты был таким, как эти парни, слышишь? Не смей водиться с прохвостами!..

— Вот и ихние матери так про меня говорят.

— И правильно говорят, — подхватила старуха наставительно. — Все вы хороши — соберетесь вместе и ну друг перед другом задаваться… Когда человек один живет, когда не путается с такими людьми, он по правильной дороге идет, он понимает, что ему говорят… А ты свои дела бросаешь и ради чего? Ради людей. Себя не устроил, а о других заботишься. Был тут один учитель, Никифоров его фамилия, — ты тогда еще не учился, но, может, помнишь ею, — так это он брата твоего в эту проклятую партию заманил… Да если бы только я знала!.. Ходил к нам человек ученый, ну, думаю, он малого добру научит… А он… Кабы Минчо себя по-другому повел, теперь он бы в люди вышел, не пришлось бы ему деревья подкапывать…

Иван только сопел, слушая воркотню матери. Странно ему было, что она, ничего не читая, ничего ни от кого не слыша, поняла, в чем кроется сила людей. Когда человек один, он может согнуться, сбиться с пути, прийти в отчаяние. А когда есть кому его поддержать, тогда другое дело…

Плохо было, что Иван не мог слушать мать спокойно. Ему осточертели эти непрестанные упреки, эта слежка, этот вечный страх за его жизнь. До некоторой степени он ее оправдывал: ведь он остался у нее один. И наряду с досадой на ее старые, избитые советы в душу его закрадывалась мысль: а вдруг мать права?

Иван старался прогнать эту мысль, но она возвращалась, как муха кружила в его голове и порой жалила его.

— Не отстану я от тебя, так и знай, — угрожающе проговорила старуха, ободренная его молчанием. — Я тебе мать, я тебе зла не желаю, ты будешь меня слушаться.

Он притворно обещал ей это, но в глубине души был смущен. Ведь кто знает…

После этой перепалки Иван старался не запаздывать, но ему трудно было управиться со своими делами за один-два часа. Обычно товарищи говорили, что повидаются наскоро — только бы обменяться двумя-тремя словами, — но как только развязывались языки, не было конца вопросам и объяснениям, а время летело, пусто б ему было…

Однажды Иван успел вернуться вовремя. В другой раз разулся, не доходя до дома, и так тихо прокрался во двор, что мать этого не заметила. Или она только притворялась спящей? Но в третий раз она действительно не спала, дожидалась его, широко раскрыв глаза, растрепанная, сердитая. Она ничего ему не сказала, только уткнулась головой в подушку и стала причитать, как по покойнику, тихим, печальным голосом:

— И зачем только я не померла вместе с отцом твоим, зачем не убралась к нему, зачем еще мучаюсь, чтоб меня на смех поднимали, чтоб меня травили, чтоб меня в этом доме ни во что не ставили?.. Господи, боженька, прибери меня поскорее, а они пускай шляются, где хотят, чтоб не мешала я им надоедными своими уговорами, чтобы избавились они от меня, отделались бы от плохой своей матери!..

Иван усмехнулся — ведь она говорила об обоих своих сыновьях, как будто Минчо был еще жив. И ему хотелось сказать ей это, но не хватало духа. Ему противно было слышать ее причитания, горько было на душе. Что ей сказать? Как ее разубедить? Иван понимает ее: ведь он один у нее остался, и она старается его уберечь. Но не может его понять! Сесть и попробовать ей объяснить?.. Но она его не послушает, говорить — только зря слова тратить…