Георгий Караславов - Избранное. Том первый

Стойко слушал женщин, устремив взгляд в сторону колодца, и в его усталом мозгу рождались воспоминания о первых свиданиях в тени высокого тростника…

Юрталан сидел на кровати и пускал густые клубы дыма, отгоняя комаров, которые со звоном вились над его головой, и все время повторял:

— Он больной? Больной? Взять бы палку да… Ведь это у Казылбашевых сегодня подстроили… К доктору его послали… Смотрите, мол, Юрталан не заботится о своих детях, так мы их лечим!..

— Они плохого не хотели, Тошо, — успокаивала его жена. — Может, и вправду болен… Вон как он опух, и ноги у него отекли.

— Может! Может! Знаю, что может! — понизил он голос — По людям ходят болезни, а не по лесам. Но почему он к Казылбашевым бежит жаловаться, я-то ему отец или собака?.. Сказал бы мне, посоветовался, я послал бы его к лекарю, а то и в Пловдив, даже в Софию… Может, болезнь такая, что нужен знающий доктор. А он, смотрите на него, — ни тебе, ни мне ни словом не обмолвился, что у него болит, и сразу к доктору. Да и ходил ли он в амбулаторию, кто его знает? И что это за болезнь выдумал наш докторишка, — этого не ешь, того не ешь, этого не пей, того не пей!.. Ни горело, ни болело — ляг в тени и лежи, не шевелясь, живи в отдельной комнате, чистой да опрятной… Нет, не доверяю я ему, не знаю, бывают ли такие царские болезни.

— Может, он и вправду так ему сказал, что ты. Тошо?

— Может быть. Только почему это доктор велел ему делать все то, что он и без него делал, — спал по целым дням, от работы отвиливал, молчал, будто ему за слова деньги платить…

— А ты пойди да и спроси у доктора-то, благо рядом тут.

— И пойду, увидишь, что все подстроено… Старается обмануть меня, да ничего у него не выйдет… Я стреляный воробей, меня на мякине не проведешь…

— Не знаю. Ничего не знаю, — пробормотала старуха.

— А я знаю! — сердито ответил Юрталан. — Советчица у него есть, только не далеко он уйдет с этой советчицей!..

— Если он и вправду это подстроил, так его тихоня эта накрутила, чума ее возьми! — сразу оживилась старуха.

На другой день, хотя еще был праздник, Юрталан спозаранку уже вертелся возле амбулатории. Он был уверен, что Стойко или обманул его, или совсем не ходил к доктору. И он уже предвкушал, как, вернувшись домой, изругает его последними словами. Но оказалось, что Стойко и правда был у врача и что болезнь его в самом деле серьезная и опасная, если, разумеется, не будут приняты быстрые и строгие меры. Молодой человек в белом халате, глядя прямо в глаза Юрталану, упрекал его: почему медлили до сих пор, почему не лечили? И настойчиво повторял: никаких резких движений, никаких усилий, совсем не работать, полный покой, чистый воздух и отдельный стол — овощи без мяса, без соли, без уксуса… Юрталан курил и молча слушал. Домой он вернулся сердитый и недовольный.

— Что это за болезни такие, что за чудеса? — ворчал он. — Я три войны прошел, ни о чем подобном не слыхал. И голод, и жар, и холод терпели, вши нас ели, мухи донимали, а все же вернулся я здоров и невредим. А этот… У него и постель как постель и пища хорошая, все как полагается, а он больной, хилый, лежать ему надо, диету соблюдать… Была бы болезнь как болезнь — ничего, полежал бы, поохал — и все бы как рукой сняло. Так нет, дело, говорит, серьезное, а когда поправится — ничего не сказал.

— Уж коли доктор говорит, то, видать, так оно и есть, — кротко проговорила старуха.

— Доктор! Молокосос, много он понимает в болезнях! Правду сказать, я и ему не больно верю, — признался Юрталан.

— Кому?

— Доктору.

— Почему?

— Да так! Почем я знаю, может он… — Юрталан проглотил слово, будто поперхнулся.

— Кто?

— Стойко… Может, он пожаловался доктору — завалили, мол, работой, вздохнуть не дают. А тому что? Слизнул деньги, да и прописал — лежать, пить, спать…

— Что ты, Тошо! — ужаснулась старуха. — Заболел парень, не бери греха на душу… Не выдумает он такого, где ему…

— Насчет выдумок ежели — есть кому за него выдумывать да науськивать, — бросил он в ответ.

— Та может, может!.. — закивала головой Юрталаниха. — Хитрющая, а он, простота, в рот ей глядит.

В Ильин день Юрталан с утра разбудил Стойко.

— Собирайся, поедем в город к доктору.

— Зачем?

— Пускай посмотрит тебя.

— Подожди, узнаем сперва, поможет ли то, что наш… — заикнулся Стойко.

— А я хочу, чтоб тебя как следует проверили. Тоню знает тамошних врачей… Да поторапливайся, надо выехать по холодку.

Но и в городе им сказали то же самое: есть только овощные блюда, без соли и уксуса, мяса — ни кусочка, лежать, жить в чистой комнате, как можно больше бывать на свежем воздухе… «Вот проклятые, — поразился Юрталан, — зудят одно и то же, как сговорились».

Возвращались под вечер — хотели тоже по холодку, но раскаленный воздух не успел еще остыть, было душно, и Стойко обливался потом, с трудом дышал.

— Что же это, — отдельно готовить тебе придется? — брюзжал Юрталан. — И кому досуг этим заниматься? Прямо беда, хоть бы выздоровел поскорей… С тех пор как завелись эти врачи, они только и знают, что пугать темных людей да обирать их. Коли б от меня зависело, разогнал бы я их всех до одного, и сразу болезней поубавилось бы…

Так говорил Юрталан, но гнать сына работать все же не решился. И Стойко лежал по целым дням в тени, переворачиваясь с боку на бок; когда надоедало лежать, бродил по саду, по двору, вертел в руках щепочки, не зная, как убить время. А дни стояли знойные, длинные, душные, тучи мух носились в воздухе, собаки забивались в копны, и все равно языки висели у них до земли; скрытые где-то в ветвях, пронзительно стрекотали цикады, от нагретых кирпичных стен несло жаром, ни малейшего дуновения не проникало за ограду. Стойко изнемогал, лежа на потертой рогожке, и думал о полях, где теперь кипит работа и где хоть слабый ветерок охлаждает порой разгоряченную грудь. По временам он сильно и надсадно кашлял, — застарелый кашель его мучил, от долгого курения. Он мечтал об одной только сигаретке, жаждал хоть разок-другой затянуться глубоко и сладко. Стоило ему задремать, как он видел во сне свое поле: широким, уверенным шагом идет он по борозде, потом останавливается на меже, любуясь простором, вынимает коробку с сигаретами — и просыпается. Нет ни поля, ни сигарет. Он опять забывался, и опять ему снилось: он уже вспахал половину, дошел до межи, повернул, опустил плуг в рыхлую землю и шагов через десять остановился. Волы отдыхают, кротко пережевывая жвачку, а он садится у плуга, вынимает коробку с сигаретами, берет огниво и ударяет как раз там, где вложен мягкий пушистый трут. И только вспыхивает искра и он хочет прикурить, глаза его широко раскрываются, он с испугом смотрит вокруг… Эти незабываемые минуты отдыха на борозде, минуты наслаждения и покоя тревожили его днем и ночью. Сколько раз снилось ему, как он выходит вечером на улицу, а там, под большим вязом, сидят уставшие мужики, толкуют о политике, спорят, сердятся, но все же протягивают друг другу полные табакерки. И Стойко берет щепотку табаку, свертывает цигарку, собирается закурить и — открывает глаза… Долго его мучила эта страшная и непреодолимая привычка курить, претила пресная еда, томило безделье. Опротивела ему эта жизнь, и видел он, что и другим стал в тягость.