Сергей Толстой - Собрание сочинений в пяти томах. Т.1

Но даже здесь, за этим столом, в этот день и под этим солнцем, присутствует какое-то почти болезненное ощущение. Для этой огромной комнаты нас слишком мало. Мы в ней как-то затеряны, у подавляющего своими размерами стола с большой люстрой сверху, на самом высоком из трех ее потолков. Это чувство настолько овладевает всеми, что даже и я, не понимая его причины, становлюсь в нем соучастником взрослых. Эти причины для них, вероятно, яснее.

Здесь, где собираются редко и в самых торжественных случаях, в стенах, где, кажется всем остальным, так недавно (хотя это было за три года до моего рождения) при большом съезде более полутораста человек многочисленной родни отмечалось двадцатипятилетие свадьбы родителей, сегодня нас меньше десяти. Пусто большое кресло, в котором столько лет в этот день сидела бабушка, а здесь вот обычно садился Дюдя — мамин отец, с ним рядом дочь его — тетя Нюта; он пережил ее очень немного. Места их не заняты. Перед каждым стулья стоят, и приборы поставлены: тарелки, вилки, ножи. Это без умысла — так получилось; просто весь стол сервирован как следует, и у каждого места — прибор. И все без уговора сели там, где всегда. Как же не пусты сегодня они, эти кресла и стулья, очень внятно они говорят об ушедших… И о других, о живых, но далеких. Здесь место нашлось бы и всем троим братьям, да братьям ли только? Обычно этот праздник встречали у нас тетя Маша — сестра папина, с мужем, дядей Володей. Он, связанный с Петербургом, редко попадал на этот день в свое самарское имение, ну, а к нам ему близко. Близкий нашей семье, был он всеми любим, с отцом же их связывала многолетняя дружба. Теперь так случилось, что с ним все покончено. Что-то он в Думе там путает. И в Святейшем синоде… кого-то и что-то спасает, сторонник каких-то реформ…

«Ведь ясно же сказано: „Смоковницу, не приносящую плода, срубают и бросают в огонь“, — горячился он, споря с отцом при последнем приезде. — Пора наступает рубить и бросать. Тут правды не надо бояться. Что делать нам, если наш царь — просто тряпка? Помазанник, ты говоришь? А по мне: чем тряпку ни мажь, она тряпкой останется, как и была. Мы, стоя там, не должны и не можем молчать. Время требует не скрывать наши язвы. Все равно „нет ничего тайного“. И ведь, действительно, не осталось. Распутин е тутти кванти [22]… Сам же ты знаешь…» И снова шли тексты, цитаты из Библии и из Толстого и даже… Эмиля Золя с Евангелием вперемешку. Долго так, пока не послышался гневный голос отца. На все приведенные тексты он ответил одним: «„Если око твое соблазняет тебя, то вырви и око“. Так сказано тоже. Ты запутался. И не оттого, что не видишь, что творится кругом и с тобою… Ты видеть не хочешь! В липкую „их“ паутину попавший, уверяешь себя и других, что тебе хорошо в ней, что ты этого сам добивался. Все, что сделать хотите, России во вред!»

— Погоди, но при чем же здесь текст о вырывании соблазняющего ока? Что ты этим хотел сказать? Ведь об этом и я битый час…

— Нет. Не об этом. Я вижу давно: мы на разных путях. Говорить бесполезно. Я знаю: если ты раньше и путал, и лгал, то хоть сам же ты верил тому. Теперь ты не веришь и лжешь…

— Знаешь, я попросил бы…

— …Лжешь сам себе. Это вынужден я попросить, чтобы ты не бывал в моем доме…

На этом конец разговору. Плакала тетка: «Ну, поспорили, погорячились, но так же нельзя!» Возмущался дядюшка: «Нет, с ним нельзя говорить. Просто он сума-а-а-сшедший!» Уехали оба…

С другим дядей — маминым братом — все сношения прерваны очень давно. Его я, например, никогда и не видел. Знал, что такой существует. И все. Там он, в гуще новоторжского, «красного» очень, дворянства. Петрункевичи всякие там и Бакунины. Он терпим ко всему и ко всем — дядя Коля. Ездит к ним он охотно и их у себя принимает. Много лет он в кругу «подобных господ». Что же общего? Можно ль подать ему руку? Руку пожать самому ту, которую только вчера пожимал Петрункевич, для отца немыслимо. Все меньше кругом остается. Одиночество. И как раз тогда, когда так нужно, так было бы ценно перекинуться с кем-нибудь ободряющим словом. Даже встретиться молча и просто почувствовать: ты не один…

Даже здесь, в своей семье… любят? Да. Повинуются? Именно повинуются. Но понимают ли? Многое, да, но далеко не всё и далеко не все, даже здесь.

На разные голоса, каждый с насеста со своего, чирикают одно и то же: нельзя… таким нетерпимым… нельзя в терем боярский запрятать детей… нельзя отвернуться от жизни… нельзя не обличать… нельзя не расшатывать то, что сгнило и вот-вот рухнет… нельзя безвыездно сидеть в своем медвежьем углу… нельзя… нельзя… Всем им не угодишь, всех их не переслушаешь… Нынче, в праздник, и думать об этом не стоит…

— Сережа! По-моему, коли ты съешь еще и это яйцо, то просто лопнешь!

— Ну, Коля, раз ему хочется, пусть его ест…

— Только лучше все же что-нибудь другое — полегче. Положи ему еще пасхи с куличом.

В эту минуту маме и самой становится ясно, что она поторопилась выступить в мою защиту. Вера, разгадав мою маленькую хитрость, берет с моей тарелки скорлупки. Они заботливо вложены одна в другую, и кажется — совсем их немного. «Одно, второе, третье, — смеясь, считает сестра, — слушай, неужели ты съел четыре яйца?»

— И это, не считая всего прочего… — меланхолично отмечает отец.

— Нет, мама, пожалуйста, больше ничего не клади ему. В самом же деле он лопнет…

Но мама уже успела положить мне ложку-другую пасхи и небольшой кусок кулича. Вот если б с таким аппетитом я ел свой бульон и котлетку куриную, мной бы не нахвалились, а тут…

После стола все идем в сад. На припеке снег местами совсем уже стаял. А в тени все еще лежат оползающие грязноватые сугробы. По откосам клумб кое-где зеленеет молодая крапива. Будет к обеду традиционный пасхальный суп — крапивные щи с яйцом.

Весна пришла сразу, дружная. Днем и ночью в небе летят птичьи стаи, прибывают одни за другими грачи, журавли, скворцы, жаворонки. Вчера еще только зацвели в акацийной аллее нежные желтенькие цветочки гусиного лука и медоносная мать-и-мачеха, с которой взяли пчелы свой первый взяток, а сегодня уже и на клумбах у дома распускаются крокусы и первые тюльпаны. Заползали гусеницы. Из-под отставшей коры большого дуба вылетела первая бабочка, и в птичьих гнездышках стали появляться первые кладки.

«Придется мне опять ехать в Москву», — со вздохом говорит мама. Ехать ей очень не хочется, но есть какие-то неотложные дела. Ехать надо. В результате каких-то соображений и переговоров взрослых я узнаю сногсшибательную новость: неожиданно решили поехать все вместе. Едут и папа, и Вера, и, главное, я! Об этом я как-то и не задумывался, и не просил: Москва никогда не входила в круг доступных мне удовольствий… Неожиданное счастье свалилось откуда-то, как гром с ясного неба…