Сергей Толстой - Собрание сочинений в пяти томах. Т.1

Наш шарабан [23]и коляска, высадив нас на станции, уезжают домой. А мы с этой минуты от дома отрываемся, нас влечет неизвестный, грохочущий мир. Он подступает в огнях семафоров и криках носильщиков, в тревожных звонках, медленном черепашьем переползании с места на место длиннейших товарных составов. Только что мы стояли у края пустой платформы, и вот, выпуская клубы белого дыма, пыхтя, отдуваясь, подрагивая от нетерпения, с ней вровень уже появляется длинное членистоногое чудище. Мама оттаскивает меня за руку подальше от края платформы, наверное, чтобы не сдуло на рельсы горячим вихрем. Никогда еще так не спешили: поезд стоит две минуты. А надо куда-то бежать и успеть за носильщиком, не растерять всех вещей, и самим тоже не растеряться. Меня хватают, с рук на руки передают, куда-то лечу, перестаю окончательно что-нибудь видеть и понимать… И вот уже все успокоилось: грохот снаружи остался, и стал он ритмичнее, окно и в нем бегущие навстречу столбы с натянутой проволокой, маленькие домики с железными и черепичными кровлями, поля и деревья — все торопится, бежит. Только мы неподвижны. До сознания не сразу доходит, что мы уже едем, что с каждой минутой меняется место, занимаемое нами во Вселенной, на новое, от вчерашнего еще более далекое, к завтрашнему более близкое… Я, понемногу освоившись, прихожу в восторг от всего: от вагона, от смены быстрой пейзажей, от столбов верстовых полосатых, отмечающих наш быстрый бег сквозь леса и равнины. Папа на каждый вопрос мне дает пояснения, мама чаем поит и холодной курицей кормит — все удивительно вкусно в вагоне. Поев, незаметно для самого себя засыпаю уже невдалеке от Москвы. Будят. Приехали. Вечер серый, дождичек сыплется мелкий, но разве тут это заметно? Сразу крытый перрон с суетнею вокзальной, носильщиками, звоном посуды в буфете, а главное, множеством ярких огней. Так вот это и есть э-лек-три-чес-тво! Всюду толпятся огни, словно так же, как и люди, сбежались сюда торопливо на нас посмотреть и нас встретить. В пролетке извозщичьей едем в гостиницу. Цокот копыт по булыжнику справа, и слева, и всюду. Над Каланчевскою площадью ярко горят световые рекламы: папиросы Лаферм, страховое общество «Россия», шоколад Эйнем и Сиу, — вспыхивают и меняются цветовые транспаранты и буквы… В Москве не осталось давно ни родных, ни знакомых, почти никого — все давно в Петербурге. Поэтому надо в гостиницу. Всю ночь фонари заглядывают сквозь неплотно задернутые шторы большого окна. Я устал настолько от впечатлений, что заснуть не могу, но и не понимаю уже ничего. Наконец, уснув, просыпаюсь поздно. Со мной только Вера. Мама с утра уходила, принесла мне хлеб, масло и ветчину для завтрака, и снова, уже с папой, ушли они оба. В номере я сижу целый день. Делами старшие заняты. Зато на другой день, сразу же после завтрака, берут с собой и меня. Помолившись у Иверской, где под синим полукуполом с золотыми звездочками, перед большой иконой душно горят, оплывая, тяжелые свечи, через Никольские ворота входим в Кремль. Конечно, здесь осматриваем и Царь-колокол с его выбитым боком, и Царь-пушку, и французские пушки, лежащие у Арсенала, — трофеи 12-го года. Заходим в Успенский собор и куда-то еще… Чередование всего настолько быстро, что уже ни «Василий Блаженный», ни памятник Минину и Пожарскому, знакомые мне до сих пор по жестяным коробкам из-под печенья «Альбер» или «Капитан», не производят больших впечатлений; они, конечно же, не идут в сравнение с поездом и паровозом, с вокзалом и просто с московскими улицами… Потом мы обедаем в ресторане Александровского-Брестского [24]вокзала: едим спаржу и что-то еще; после обеда попадаем в Зоологический сад (отец непременно хочет мне показать живого слона и настоящих тигров и львов). После монотонных неторопливых дней дома сознание не воспринимает сразу такого количества впечатлений и борется с ними. Они скользят где-то поверху, не западая глубоко. Но папа хочет показать мне все, что он наметил заранее. Мама лучше других понимает мое обалделое состояние и протестует. Но он авторитетно ей заявляет, что обилие материала не страшно, что весь этот винегрет как-то после уляжется и будет мной переварен… Я верю ему, заражаюсь его жадностью и спрашиваю: «А куда еще мы поедем?»

Оказывается, есть куда. К «Мюр и Мерилизу». Здесь нас то поднимают, то опускают в кабине лифта, и уже непонятно: то ли очень высоко мы, то ли совсем под землей. Растут горы очень неинтересных покупок: какие-то щетки, тазы для варенья (медные), материи, одеколоны, чулки и носки. Перед самым уходом мы попадаем в отдел игрушек. Глаза разбегаются, и понять, чего я хочу, я и сам не могу. Наконец, вспомнив свою любимую мечту, требую велосипед. Показывают: эти вот, трехколесные, для совсем маленьких — мне они уже не годятся, а этот вот, дело другое — двухколесный, почти настоящий, по росту же он как раз для меня. Тут же в магазине пробую на нем проехаться и, конечно, валюсь, несмотря на поддержку приказчика. Неожиданно мама категорически высказывается против: «Вечно он будет ходить в синяках». Покупают наскоро что-то вовсе не интересное — лишь бы купить. И опять на извозчике в номер гостиницы, но ненадолго. Сегодня же мы уезжаем. Укладка покупок, недолгие сборы. Извозчик. И снова вокзал. Пока мама нам покупает билеты, я вдруг понимаю, кем в жизни хотел бы я быть. Ну конечно, кассиром! Сидит он в такой уютной кабине. Со всех сторон отгорожен от мира. Маленький домик его как скворечник. Чудесно. Закрыл свою дверь и сиди. И воображай, что захочешь. Ты в центре всего и от всего отграничен. Самое лучшее место на свете! Чудесное место! И как идеальная эта кабинка похожа на ту обстановку, которую я всегда стремлюсь создавать для чтения книг!

Едва попав в вагон, засыпаю немедленно. Выходим на станции нашей. Коляска с поднятым кожаным верхом нас ждет. Моросит…

После Москвы комнаты дома стали низкими и маленькими, представления о масштабах круто и резко сместились. И свет керосиновых ламп не такой уже яркий… А винегрет — винегретом и остался. Слоны как-то вклинились мне в Успенский собор, и вместо бивней у них не та ли самая спаржа, что ели, обедая, мы на московском вокзале?..

В это лето прогулки мои удлинились. Вот, круг обогнув, мы с отцом все дальше и дальше от дома уходим аллеею липовой. Аллея убита мелким щебнем кирпичным; наверное, очень давно перетерся тот щебень весь в землю. И земля сохранила еще красно-бурый оттенок. Этот оттенок так хорошо сочетается с темной зеленью и серыми исполинскими стволами лип! В дуплах здесь живут белки. Отовсюду смотрят на нас недовольно большие блестящие чьи-то глаза, где-то в зелени неодобрительно трясет рыжей кисточкой ушко, по стволам снизу вверх то и дело мелькают хвосты, а на мелких сучках понатыканы — вялятся на зиму — шляпки грибные, кладовая пушистых хозяек.