Пио Бароха - Алая заря

После всякого рода отсрочек и проволочек удалось наконец установить машину и наборные кассы, но тут выяснилось, что добрая половина шрифтов исчезла. Электромотор тоже нуждался в основательном ремонте. Игнасия причитала по поводу потери прежних верных заработков. И только энергичная Сальвадора не теряла надежду на будущие выгодные заказы. Мануэль, исхудавший, расстроенный и раздраженный, целыми днями не вылезал из типографии.

Он заготовил объявления, расклеил их по всему городу, но заказы не поступали.

Любовь и нервы. — Перемежающаяся лихорадка. — Крещение его величества Пьяницы Первого в типографии

От забот и переутомления Мануэль расхворался, всем теле он чувствовал ломоту, стал плохо спать, его постоянно лихорадило. Однажды температура так подскочила, что пришлось лечь в постель.

Всю ночь он метался в жару и, несмотря на ужасающую сонливость, поминутно вздрагивал и просыпался в холодном поту.

Наутро он почувствовал себя лучше, хотя время от времени по всему телу пробегала дрожь.

Он совсем было собрался встать, как вдруг снова начался жестокий приступ лихорадки. Спину будто охватывало ледяным ветром.

Сальвадора была занята со своими ученицами, и Мануэль позвал Игнасию.

— Пойди к Хесусу. Если он свободен, пусть приходит в типографию. Мне очень плохо. Я сам не знаю, что со мной.

И он снова уронил тяжелую голову на подушки. В висках стучало; казалось, все тело пульсирует. Ему мерещилось, будто его поворачивают на наковальне то одним, то другим боком и сильно бьют молотом. Временами это ощущение исчезало, но в ушах возникал шум печатного станка и гул электромотора, и тогда сердце его сжималось в какой–то неизъяснимой тоске. Так продолжалось часами; затем лихорадка прошла, и он почувствовал себя лучше.

Вечером Хесус и сеньор Кануто пришли его навестить. Мануэль рассказал Хесусу о делах типографии и просил не оставлять в беде. Сеньор Кануто вышел, но скоро опять вернулся с эвкалиптовыми листьями, из которых Игнасия изготовила больному питье.

Мануэль почувствовал облегчение, но затем лихорадка возобновилась, и пришлось послать за врачом. Кроме того, крайнее возбуждение не оставляло больного ни на минуту.

— У него перемежающаяся лихорадка и сильное нервное истощение, — сказал врач. — Слишком много работает.

— Да, слишком, — подтвердила Сальвадора.

— Нельзя так.

Доктор выписал лекарство и ушел. Всю ночь Сальвадора не отходила от постели больного. Иногда Мануэль говорил ей:

— Шла бы ты спать.

Но в глубине души боялся, что она уйдет. Сальвадора ухаживала за ним с материнской нежностью и все время хлопотала около него. Себя она не щадила, но к услугам других относилась ревниво. Утопая в мягкой постели, Мануэль не сводил с нее глаз, и ему казалось, что чем больше он смотрит на нее, тем больше открывает в ней новых достоинств. «Какая она славная! — говорил он сам себе. — Я доставляю ей столько хлопот, а она меня терпит».

И сама мысль о том, что она такая милая девушка наводила его на грустные размышления. Что станет ним, если она выйдет замуж? Он понимал, что думать так — эгоистично, но никогда прежде он не испытывал такого страха перед смертью, перед одиночеством.

На третий день Игнасия предложила позвать сеньора Кануто, старуху, которая отлично могла бы ухаживать за больным, и тем самым освободить Сальвадору от дополнительных забот.

Мануэль не возражал, но про себя проклинал сестру на чем свет стоит. Сальвадора заявила, что не видит никакой необходимости приглашать чужого человека, и Мануэль растрогался до слез.

Все чувства его были обострены до предела, и любой пустяк мог вызвать в нем прилив нежности или приступ ярости. Стоило, например, войти Сальвадоре, поправить подушку и спросить, не нужно ли ему чего–нибудь, и он испытывал такую благодарность, что готов был отдать за нее жизнь. Напротив, когда входила Игнасия и говорила: «Ты выглядишь сегодня лучше», Мануэля трясло от злости. «Что это со мной? Бросаюсь на людей как собака», — думал он.

Прошла неделя, и Мануэль начал вставать. Был август, и, как всегда в эту пору, ставни балкона держали закрытыми: солнце пробивалось только через щели; в его луче плавали пылинки, да порой мухи проносились через золотой столб, словно капельки раскаленного металла. Мертвый покой царил в пустынных окрестностях; обожженная полуденным зноем земля, казалось, дышала молчанием, и природа была погружена в летаргию. Только звенели цикады, да изредка раздавался одинокий свисток паровоза.

Каждую субботу, утром, под балконом, где обычно работала Сальвадора, неизменно появлялся слепой и пел старинные песни, аккомпанируя себе на разбитой гитаре. Опрятно одетый, в плаще и широкополой шляпе, он держал на ремешке маленькую беленькую собачку, служившую ему поводырем. Голос его, небольшой, но приятный, звучал красиво, когда он пел хабанеру под названием «Старая мать», начинавшуюся словами: «Ай, мама, что за ночка была», и другие чувствительные романсы. Мануэль прозвал старика «Романтиком», и все в доме знали его под этим именем. Сальвадора всякий раз бросала ему с балкона монетку в десять сантимов.

По вечерам Мануэль слышал из своей комнаты, как приходили ученицы Сальвадоры: сначала раздавались разговоры внизу, потом скрип старых лестничных ступенек, потом поцелуи, которыми они обменивались со своей учительницей, а затем шум швейной машины, постукивание вязальных спиц, взрывы смеха, гомон голосов.

Когда девушки расходились, Мануэль шел поболтать с Сальвадорой. Они открывали балкон и часами смотрели, как быстрые ласточки весело чертят в бездонном небе замысловатые узоры; вечерний воздух постепенно приобретал опаловый оттенок, а Мануэль лениво следил, как течет время, как сгущаются сумерки в печальном оранжевом небе, как загораются фонари на пустынной улице и бредут, звеня бубенчиками, стада коз.

Однажды Мануэль увидел сон, сильно занявший его воображение. Он увидел во сне себя и рядом с собой женщину. Это была не Хуста, а совсем другая женщина: стройная, грациозная, улыбающаяся. Он ужасно мучился, стараясь понять, кто она. Стоило ему приблизиться к ней — и она убегала. Но потом он настиг ее и, дрожа от восторга, заключил в свои объятья. Тогда он принялся рассматривать ее и узнал Сальвадору. С той самой ночи он стал думать о Сальвадоре иначе, чем прежде.

В один из августовских вечеров в городе стояла невыносимая жара. Мануэль уже поправлялся, но чувствовал себя очень слабым. Белесое небо почти сплошь было затянуто тучами, с земли поднимались столбы черной пыли. Порою солнце совершенно скрывалось, и тогда жара делалась нестерпимой. В комнатах потрескивала рассыхающаяся мебель. Мануэль видел из окна, как небо постепенно становится желтовато–красным. Скоро послышались дальние раскаты грома. Потянуло запахом влажной земли. Нервы Мануэля были напряжены до предела, и неизъяснимая тоска сжимала сердце. В небе блеснула молния, полился дождь. Сальвадора затворила окно и они остались в полутьме.