Пио Бароха - Алая заря

Музыка не умолкала ни на минуту. Хуста, ее подруга и оба кавалера совсем разбушевались: они кричали, громко смеялись, швырялись оливковыми косточками.

Хуста не спускала глаз с Сальвадоры, буквально пожирая ее взглядом.

— Почему она на меня так смотрит? — со смехом в голосе спросила Сальвадора, обращаясь к Мануэлю.

— Откуда я знаю? — печально ответил он. — Уйдем отсюда.

— А по–моему, здесь неплохо.

— Вам было неприятно видеть, как я разговаривал с этой женщиной? — спросил Мануэль Сальвадору.

— Кому это «вам»? Нам с Игнасией? Вовсе нет, — живо повернулась к нему Сальвадора, и при этом глаза ее сверкнули.

Один из кавалеров увел Хусту танцевать и, когда они проходили мимо столика, за которым сидел Мануэль и его компания, позволил себе отпустить какую–то грубую шутку насчет шевелюры Хуана.

— Уйдем отсюда, — снова сказал Мануэль.

Уступая его настояниям, все поднялись, Хуан расплатился, и компания направилась к выходу.

— Смотрите, этот почтенный господин спрятал остатки обеда себе под сюртук, — громко сказал партнер Хусты, показывая на горбуна.

Перико уже готов был начать драку с обидчиком, но Мануэль схватил его за руку и потащил к выходу.

— За границей вряд ли можно встретить такое хамство, — сказал Хуан. — А здесь тебя оскорбляют запросто и делают все возможное, чтобы досадить.

— Темнота! — равнодушно отозвался горбун.

— И полная безнаказанность, — подхватил Перико. — Стоит припугнуть одного такого нахала, он живо умолкнет. Они любят побахвалиться, а как дойдет до дела — на попятный!

— Чертовски неприятно, — заметил Хуан. — Куда ни пойдешь, всюду рискуешь нарваться на оскорбления. Причина тому, — продолжал он насмешливо, — невытравимый провинциальный дух. В Лондоне мне запомнилась одна пара. Это были два англичанина, которые ежедневно приходили играть в теннис в один из тамошних огромных парков. Один из них был коротенький, толстый в маленькой каскетке, а другой — высокий, сухопарый, что называется кожа да кости, в широкополой соломенной шляпе. Однажды я прогуливался по парку в компании с одним испанцем и англичанином. Испанец, как полагается, напускал на себя вид этакого остроумца. Завидев эти две фигуры — действительно комичные — в окружении зрителей, которые очень серьезно следили за игрой, испанец сказал: «В Мадриде вы не увидите ничего подобного; над ними тотчас стали бы смеяться, и им пришлось бы прекратить игру». — «Да, — отвечал англичанин — это дух провинциализма, свойственный малому народу, но англичанина, да еще лондонца, нельзя удивить ни величием, ни комизмом».

— Здорово он нас поддел, — сказал сеньор Кануто, хитро подмигнув.

— А я бы просто не обращала на них внимания, — сказала Сальвадора, не слышавшая рассказа Хуана.

— Я тоже, — присоединилась к ней Игнасия. — Боже праведный! Что это за женщины! Какой стыд! Надо же, до чего докатились!

— Вот именно, потому–то я и предлагал уйти, чтобы не нарываться на скандал, — подхватил Мануэль. — А вам, видно, такие штуки нравятся, но случись какая–нибудь неприятность — и пошли жалобы.

— Если у тебя от этой встречи испортилось настроение, то мы–то тут при чем? — возразила Сальвадора.

Мануэль умолк. Компания повернула к городу. Сначала пошли по дороге Монклоа, миновали улицу Росалес и наконец вышли на проспект Аренерос.

Пока они добирались, стало совсем темно. Звенели трамваи, битком набитые народом. Одни приближались, другие быстро удалялись, пока их красные и зеленые глаза–фонарики не исчезали из виду, теряясь в пыльном городском воздухе. Смутно белели высокие стены госпиталя Принцессы, тянувшиеся до самых полей; из открытых окон четырехэтажных зданий Вальеэрмосо лился желтый электрический свет. Вдали неясной красноватой полосой светился горизонт, и горные склоны, позолоченные последними лучами солнца, вычерчивали на небе непрерывную светлую линию.

— Все это производит грустное впечатление. Не правда ли? — сказал Хуан.

Никто ему не ответил. Сумерки сгустились еще больше. Ночь осыпала город пригоршнями пепла. Небо приобрело зловещий оттенок и стало грязно–серым. Только кое–где его пересекали мутные красноватые полосы. В пыльном воздухе дрожало неверное пламя уличных фонарей.

В конце бульвара Хуан распрощался со своими спутниками. Оставшись один, он постоял некоторое время, чтобы еще раз окинуть взором пейзаж. Прямо перед ним высилась кирпичная башня Церковного госпиталя, а за нею, вдали, на фоне неба, четко вырисовывались свинцово–серый купол часовни и черные кроны кипарисов кладбища Сан—Мартин. Из фабричной трубы вырывались клубы густого дыма и метались в душном сумеречном воздухе, словно табун обезумевших лошадей.

Скудная природа, убогие человеческие жилища, людской гомон, придавленный тяжелым воздухом душной ночи, рисовали в воображении картины жалкой, неустроенной жизни, полной забот и печалей.

Смутные надежды Мануэля. — Женщины повелевают. — Роберт. — Устраивается типография

В дни, предшествовавшие выставке, Хуан не появлялся в доме Мануэля. Живописцы и скульпторы буквально не вылезали из кафе, много спорили, но, главным образом, строили козни друг другу. Хуану чертовски надоели их жалкие склоки, подсиживания и мелкие интриги. Скульптурную группу «Бунтари» нарочно плохо экспонировали, и она едва смотрелась. Бюст Сальвадоры поставили более удачно; он понравился, и газеты заговорили о Хуане. Один из членов жюри сказал, что готов голосовать за присуждение Хуану серебряной медали, но все заранее было расписано, и, вероятнее всего, он получит третью премию. Хуан ответил, что тот может поступать так, как ему подсказывает совесть. Однако член жюри требовал прямого ответа: примет он бронзовую медаль или нет. Если нет — ее отдадут другому.

У Хуана было сильное желание отказаться, но тогда могли подумать, что он обиделся, и награду пришлось принять.

— Сколько же тебе заплатят? — спросил его Мануэль.

— Тысячу песет.

— Правильно сделаешь, если согласишься. Газеты пишут, что твоя скульптура — лучшая на выставке. Публика в восторге. Дают деньги — надо брать.

— Все это пустяки.

— Если тебе не нужны деньги, отдай их мне: мне они придутся очень кстати.

— Тебе? Зачем же они тебе?

— Видишь ли, я давно задумал арендовать типографию.

— Разве тебе плохо живется?

— Не в этом дело.

— Очень хочется стать собственником?

— Все хотят стать собственниками.

— Я, например, не хочу.

— А я хочу. Я мечтаю о клочке земли. Даже если он не принесет мне никакого дохода. Просто я хочу любоваться им и иметь право сказать: «Это моя земля».

— Подумай, что ты говоришь, — возмутился Хуан, — мне кажется, в мире нет ничего более отвратительного, чем инстинкт собственности. Все должно быть общим.