Нгуен Хонг - Избранное

Бешено сверкая глазами, захлебываясь криком, Бонг металась по двору; вдруг она остановилась, подняв кверху руки. Обведя всех помутневшим взглядом, она, шатаясь, двинулась в конец двора. Она словно кого-то искала. Потом, смеясь, подхватила с земли ребенка, прижала его к груди и радостно затараторила:

— А, вот он, сыночек!.. Нашелся! Нашелся!..

Лохмотья и листья давно попадали на землю. Бонг подобрала обрывок ткани и укутала в него мальчика. Потом вскарабкалась на кули с рисом, сложенные под деревом у каменной плиты с древними иероглифами, уселась наверху и сердито закричала:

— Буду сидеть здесь, с места не сдвинусь!.. Укачаю сыночка, пускай поспит… Потом покормлю его… А-о-ой!..

Она улеглась на кули и дала ребенку грудь. Поглаживая мальчика по спине, она иногда принималась гладить и кули, тихонько затянув какую-то песню и раскачиваясь в такт напеву. Вдруг она вскочила, глаза ее снова забегали по сторонам.

— Пускай кто попробует взять отсюда наш рис!.. Сама буду его караулить. Чего придумали!.. Отбирать зерно… А нам с голоду прикажете подыхать?.. Хи-хи… Одна куча… две… три… четыре кучи риса… Да еще корзин сколько!.. И мой рис тоже… Не отдам, и весь разговор… День и ночь сидеть буду, а рис сберегу. Здесь и обед себе сварю, и сыночка покормлю. Смотрите все, как он заснет у меня…

Она опять поднесла малыша к набухшей груди. Ребенок запрокинул головку и спокойно глядел на мать. Лучи солнца яркими бликами падали на кули с рисом; навстречу свету, кружась в раскаленном воздухе, поднимались серые пылинки.

Послышались отрывистые слова команды. Звякнули примкнутые к стволам штыки; лязгнули, досылая патрон, затворы. Загремели тяжелые, подкованные ботинки. Люди, сидевшие на земле, вздрогнули и все, как один, повернулись к воротам. Несколько человек поднялись, в испуге заговорили о чем-то.

— Пусть сидят молча. — Офицер зло покосился на крестьян. — Если кто сдвинется с места, расстрелять всю деревню!

Вперед выступил другой японец, тоже во френче, с пистолетом, но без сабли, и пояснил во всеуслышание слова своего начальства:

— Молчать! Слышите, вы, голодные псы!.. Сидеть и молчать! Иначе — расстрел на месте.

Во главе пяти солдат, державших винтовки наперевес, он выскочил на середину двора. Еще десять солдат, громко цокая коваными башмаками, побежали вдоль ограды, окружая двор. Офицер повелительным жестом подозвал начальника уезда. Они вдвоем подошли к кулям, на которых сидела Бонг.

Взвизгнув, сверкнул на солнце клинок сабли. Перерубленная левая рука женщины вместе с половиной туловища ребенка покатилась на землю. Клинок очертил новую дугу — и брызнул перемешанный с кровью мозг. Туловище женщины рухнуло вниз, дернулось несколько раз и накрыло собой разрубленное тело ребенка.

Дрожащие от страха люди опускали головы, закрывали глаза, чтобы не видеть страшного зрелища. Перед входом в общинный дом у стола, заваленного бумагами, японец с пистолетом говорил переводчику:

— Спроси-ка у старосты, точно ли здесь четыреста центнеров рису? И прикажи солдатам и стражникам грузить его в машины… А здешний сброд пусть любуется этой падалью!.. Сидеть всем, не двигаться! И чтобы ни звука!.. Да, старосте и всей его команде нечего прохлаждаться, пускай тоже грузят рис! Таким, как они, только и пристало жрать дерьмо!..

1946

Отец огляделся вокруг: по обе стороны дороги — люди; их становилось все больше и больше! Они уходили из каждой общины, из каждой деревни и шли, шли, сбившись по пять, по десять, по пятьдесят человек… Когда вся их деревушка — семь дворов, двадцать шесть душ детей и взрослых — снялась с места, отец думал, их много; а на поверку выходит — капля в море. А его семья — сам он, старуха мать да трое ребятишек — и того меньше.

Кажется, вся округа снялась с места!

Отец задумался.

Перед его налитыми кровью глазами тяжело переступали чьи-то ноги; проплывали на коромыслах связанные в узлы циновки с разным скарбом; мелькали позвонки и лопатки, обтянутые кожей, вздутые отвислые животы, тощие высохшие бедра, всклокоченные головы, дряблые опухшие лица детей. В ушах стоял непривычный хаос звуков, звали кого-то осипшие голоса, хрипло дышали изнемогающие от усталости люди, захлебывающийся кашель, негромкие стоны, чей-то сдавленный плач, скрип колец на коромыслах, стук и звяканье утвари в узлах и корзинах, протяжный напев колыбельной, яростная брань, причитания молящихся, жалобы, упреки и… смех — дикий, лающий смех, и песни — страшные песни обезумевших, отупевших людей.

Изредка вдали показывалась тележка, двигавшаяся навстречу людскому потоку, и тотчас ее обступала толпа. Чего только не предлагали усталые путники владельцам тележек: штопаные штаны с пятнами заплат; платье, потертое, выцветшее на плечах и под мышками; мягкую, застиранную косынку; одеяло, похожее на драный мешок; старый полог от комаров, редкий, как сеть; какие-то тарелки и чашки, фарфоровый кальян — весь в щербинках и трещинах; видавший виды кухонный котел и медный умывальный таз, кувшин, широко разинувший пасть… Толкая друг друга, они старались поднять свои вещи повыше, в тщетной надежде обменять их на рис, бататы или кукурузу, но крепкие руки отталкивали их прочь от тележек. «О небо!.. Горе нам! За что же такая напасть!..» — причитали в толпе. Потом люди расходились, еще более изнуренные и подавленные, то и дело оглядываясь на владельца тележки и пытаясь разжалобить его последним взглядом, последним словом. Но хозяева, как ни в чем не бывало, громко перекликались и разговаривали, восседая на своих тележках, груженных тюками, корзинами, мешками, коробками и чемоданами, набитыми добром, скупленным за бесценок…

Небо постепенно темнело. Ветер дул все сильнее. Молодые побеги риса на полях казались совсем синими. Протяжно каркали вороны. Раньше, весной, на кровлях общинных домов и пагод алела новая черепица и развевались стяги, в деревне гремели гонги и барабаны, пели рожки, покачивались гирлянды персиковых цветов, ярким блеском отливали одежды из тяжелого желтого шелка и штаны из красной ткани; шум, голоса певцов то затихали, то вновь становились громче, — не верится даже, что все это было совсем недавно; кажется, будто весенние праздники — предания далекой старины…

Отец снова переложил свою ношу. И под бамбуковым коромыслом, твердым, как железо, и прохладным на ощупь, отдохнувшее плечо снова одеревенело, заныло, словно от вывиха. Боль в костях, выпиравших из-под тощей кожи, за долгие годы стала привычной, как мозоль, — еще подростком он, как бык или буйвол, круглый год таскал борону, плуг, повозку. Так что он только присвистнул и стиснул челюсти, подавив прошедшую по телу дрожь. Коромысло мерно раскачивалось в такт шагам. На одном конце в подвешенной корзине спала самая маленькая девочка; на другом, в такой же корзине, мальчишка постарше не спал и осовело глазел по сторонам. Он таращился на лавки и харчевни: почему их здесь так много? Прямо одна за одной: тут продают рисовые лепешки, там — коржи из лапши, дальше — разное питье; и везде кишат люди…