Чарльз Сноу - Лакировка

Немного позже оперативная группа собралась, точно футбольная команда для разбора утренней игры. Они видели, что Брайерс забывает про усталость, хотя позади было уже несколько часов напряженных усилий. Они предвкушали момент, когда доведут работу до конца, до победного конца, На столе в кабинете по убийству стояла бутылка виски. Кто-то сказал:

— Все будет в порядке, верно, начальник.

Сказал, а не спросил. Все чувствовали себя одинаково хорошо. Брайерс, которому в прошлом не раз доводилось страдать из-за обманутых надежд, ответил:

— Поверю, когда своими глазами увижу. Поверю, когда увижу, что мы убедили присяжных.

— По дереву стучите?

— От этого вреда не бывает, — сказал Брайерс.

На следующий вечер, когда двое оперативников вновь допрашивали Перримена, в полумиле оттуда Хамфри сидел у себя в гостиной на диване рядом с Кейт. Она несколько минут назад поднялась из кухни, где приготовила ему ужин, который теперь стоял на столике рядом. Насмешливый посторонний наблюдатель мог бы назвать это уютной домашней сценкой. И она повторялась чуть ли не каждый вечер — менялось только меню.

Однако формально их отношения не изменились. Кейт так и не решилась на разрыв. Она все так же работала в больнице и заботилась о Монти, а по вечерам окружала Хамфри всем вниманием, на какое способна любящая женщина. Она хотела, чтобы ему было хорошо — тогда и ей было хорошо. А для себя она ничего не хотела — только поставить на своем, как объяснил ей Хамфри с той свободой, которую ему давала любовь. Ведь их жизнь строилась на ее условиях, а не на его.

Кейт была не в силах бросить Монти — оставить одного в его беспомощности. Она считала себя трезвой и практичной натурой — более трезвой и практичной, чем многие другие. Сентиментальностью она не страдала. Но она была не в силах принудить себя к окончательному и полному разрыву. Возможно, верх взяла привычка. Или же утешительное сознание — вовсе не такое благородное, как могло бы показаться женщине, придерживающейся более высокого мнения о себе, — что за тебя кто-то цепляется.

Все это было не столь уж трезво и практично. А возможно, как раз наоборот. Кейт заявила Хамфри, что уйти к нему совсем ей пока еще нельзя. И они приспособились к этому положению. Половину времени она жила у него. И это было счастьем особого рода. В конце-то концов существует гораздо больше разновидностей счастья, чем полагают самодовольные или себялюбивые люди. А Кейт даже наслаждалась лишними усилиями и хлопотами, хотя иногда и фантазировала, где они с Хамфри будут жить, когда станут совсем свободны.

Знал ли Монти? Кейт и Хамфри считали, что не знать было бы трудно. Она не скрывала, где бывает. У нее не было потребности в признаниях и объяснениях, но лгать она не стала бы. Не исключено, предположил Хамфри, что Монти и знает и не знает, — найдется немало людей, которые подозревают что-то неприятное и предпочитают закрывать глаза на свои подозрения. Зная и не зная, он получал все, что получал всегда — заботливый уход, полный порядок во всем, полностью оплаченный домашний уют, — и мог по-прежнему предаваться размышлениям. Убеждение в собственной гениальности как будто не мешало ему обладать хитростью, опирающейся на инстинкт самосохранения: ведь если бы он потребовал от нее объяснений, она получила бы возможность прямо порвать с ним. Это Хамфри думал про себя, но с ней говорить не стал, полагая, что ей все еще было бы больно увидеть Монти в таком свете.

В этот вечер Кейт, уютно устроившись на диване, следила за еще одним направлением в ходе его мыслей. Она знала, что допрос Перримена волнует его не меньше, чем самих оперативников. Это волнение не делало особой чести человеческой натуре. Оно было сродни ощущению, которое испытывали знакомые леди Эшбрук, пока ожидали известия о том, действительно ли она смертельно больна. Сердца людей — пусть даже и добрых в обычном смысле — начинают биться с приятным возбуждением, когда кому-то другому угрожает беда. Да, Хамфри добрее многие и многих, думала Кейт, уж кому и знать как не ей. Но, любя его, она знала, что он почти невольно все время думает об этом допросе. Кроме того, она знала, что днем он разговаривал с Фрэнком Брайерсом. Конечно, Хамфри жалеет, что не может принять участия в допросе, и завидует им.

Если бы он мог услышать, о чем они говорили совсем поздно ночью, то позавидовал бы им еще больше. Шло обсуждение второго допроса. Настроение у всех было приподнятое. Точно во время выборов в штаб-квартире кандидата, который как будто уже получил нужное число голосов. Радость была почти осязаемой, а одобрительные удары по плечу даже весьма осязаемыми. Брайерс, захваченный общим оптимизмом, разрабатывал дальнейшую тактику, по временам забывая все другие заботы.

Второй допрос по обычному методу Брайерса вела вторая пара — в данном случае Бейл и Норман Шинглер. К этому времени финансовые операции были уже достаточно ясны, то есть на большую ясность рассчитывать не приходилось. Однако относительно убийства им ничего установить не удалось и они не добились от доктора ни единого нового факта о том, что он делал в тот вечер, кроме визита к больной (подтвердившей его показания), очень короткого, просто чтобы успокоить ее, — визита, который ничего не доказывал и не опровергал. Доктор держался высокомерно и не давал себя сбить, сообщила вторая пара. Он отвечал точно так же, как накануне Брайерсу. Да, конечно, он мог бы положить руки ей на шею. Больные считают естественным, что врач их ощупывает. Да, конечно, задушить старую женщину было бы нетрудно. Любой врач это знает. Врач мог бы с ней справиться быстрее, чем кто-либо другой. Сам он компетентный врач. Но только он ее не душил.

— Однако Норман Шинглер, столь же въедливый, как и упрямый, сумел на несколько минут вывести его из равновесия. Шинглер задавал вопрос за вопросом о суммах, переданных, пока леди Эшбрук была еще жива. Не более двух тысяч фунтов единовременно или около того? Жалкие гроши, если учесть все предосторожности и сложную систему их передач.

— Да, если вам так хочется считать, — ответил Перримен с обычным безразличием.

— И за такие жалкие гроши ее убили? Шинглер нащупывал путь вслепую. Внезапно Перримен утратил контроль над собой. Впервые за два допроса. Что, они не могли отыскать причины получше? Деньги, деньги! Они ничего не способны понять, кроме денег!

— Ну а что кроме? Скажите нам! — Шинглер вцепился в него мертвой хваткой.

— Деньги, деньги! Ничего другого вы не видите!

— Ну так скажите нам, что было причиной. Вам же это известно!

Перримен уже справился с собой.

— Вы не знаете. И я не знаю. Откуда мне знать? Но деньги причиной быть не могут. А вы только о них и думаете.