Чарльз Сноу - Лакировка

Хамфри тоже не стал обсуждать эти сведения: ему предстояло испытание, которое его пугало, но уклониться от него он не мог. Как летом ему было страшно идти к леди Эшбрук, когда она ожидала результатов анализов, так и теперь он чувствовал страх, подъезжая к дому Брайерса.

Может быть, он и стал с возрастом черствее, но не настолько, чтобы равнодушно смотреть на то, что болезнь сделала с этой молодой женщиной. Он буквально вынудил себя отправиться к ней в этот день. Фрэнк будет занят у себя в кабинете по убийству, и ему придется разговаривать с ней наедине. Бетти ему нравилась. Она была хорошим человеком. У него в ушах еще звучали горькие слова Фрэнка.

Остановив машину, он поглядел на дома напротив, надежно укрытые своими садиками, где в ноябре на газонах цвели неизбежные розы. День был ясный, и окна нижних этажей блестели в косых солнечных лучах, как полированные щиты. Такая мирная, такая безмятежная картина) Он пошел по усыпанной гравием дорожке к двери Брайерса с такой же неохотой, как шел в июле к двери леди Эшбрук.

Хамфри осторожно нажал кнопку звонка и должен был нажать ее второй раз. Потянулись долгие секунды тишины. Затем изнутри донеслось какое-то царапанье, что-то двигалось по выложенному плиткой коридору.

Дверь открылась. Бетти полувисела в металлической раме на колесиках, Она улыбнулась весело и приветливо.

— Хамфри! Я так рада! — Она снова улыбнулась. — Идите вперед. В заднюю комнату. А то я двигаюсь медленно.

Она добралась до задней комнаты и с трудом, но самостоятельно опустилась в кресло.

— Теперь я почти все время провожу здесь, — сказала она. — Прежде это был кабинет Фрэнка. Пришлось его выгнать. Но тут мне до всего близко. Как нелепо — передвигаешься в ходунке, словно годовалый младенец.

Она была в том же оживленном настроении, которое в прошлый раз так удручающе подействовало на Хамфри. Лицо у нее почти не изменилось, только чуть похудело. Глаза немного ввалились и, пожалуй, блестели слишком ярко. Она хотела напоить его чаем: это очень просто, кухня через коридор. Хамфри воспротивился. Чай не принадлежит к его любимым напиткам, сказал он. На мгновение он взял ее руку. Рука была горячей и еле заметно дрожала.

— Я так рада вам, — сказала Бетти.

— Фрэнк намекнул, что вы принимаете гостей.

Она вновь улыбнулась сверкающей улыбкой, но на этот раз бесхитростной, нетерпеливой, чистосердечной.

— Нет-нет. — Ее голос сохранил всю глубину и звонкость. — Мне нужно с вами поговорить. Можно?

— Ну конечно.

— О бедном Фрэнке. О том, что я с ним сделала. Я боюсь за него.

— Это естественно, — ответил Хамфри с такой же прямотой. Бетти была не из тех, кто скрывает от себя тяжелую правду. И от него тоже требовалась честность.

— Нет-нет. Я имела в виду не то, что само собой разумеется. Конечно, я для него обуза. И так будет еще долго. Вы знаете, что эта болезнь не убивает? Так мне с полной определенностью сказали врачи. Вполне вероятно, что я проживу столько же, сколько и он. Меня это устраивает. Вы не поверите, как много я получаю от жизни на этих условиях. А вот ему трудно. Он очень хороший. Но я не об этом, я совсем о другом.

Хамфри молча ждал, не желая ошибиться во второй раз. Глаза у нее заблестели еще ярче, напряженнее, лихорадочнее. Она сказала:

— Вы помните, как были тут в последний раз?

— Прекрасно помню.

— Вы помните, что я тогда говорила?

— Что именно?

— Нет, вы, конечно, помните. Что мне бы хотелось, чтобы он занялся чем-то позитивным. И вы тоже. Он не мог не почувствовать, что меня огорчает, как он тратит свою жизнь.

Тогда Хамфри пропустил ее слова, мимо ушей, и теперь ему пришлось сделать вид, будто он их припоминает.

— Да, действительно, — сказал он. — Но ведь это было не так уж серьезно.

— Для меня — очень серьезно. — По ее щекам, все еще нежным и гладким, разлилась краска. — Но мне не следовало этого говорить. Чтобы не сделать ему хуже.

— Ну послушайте! — сказал он со всей искренностью, потому что для нее это было так важно. — Нам всем известно, что почти всякий порядочный человек с радостью способствовал бы тому, чтобы мир стал немножко лучше. Но существует мало профессий, которые давали бы такое ощущение. А то, чем занимается Фрэнк, возможно, в чем-то мешает миру стать заметно хуже. Для большинства порядочных людей это достаточное оправдание.

— Но его работа негативна по самой своей сути.

— Сколько людей, по-вашему, сумело обрести удовлетворение в нравственном смысле? Среди моих знакомых таких можно пересчитать по пальцам на одной руке.

— Я с вами не спорю. Суть в другом. Совершенно в другом. Я боюсь, что сделала ему хуже. И не имеет никакого значения, права я или нет. Мне не следовало этого говорить. Вот если бы вы помнили… я была уверена, что вы не забыли. Я с того самого вечера жалею, что не могу взять свои слова назад.

Она не могла взять свои слова назад, но зато болезненно переживала заново все случившееся — по ее щекам текли слезы, и она их не вытирала, не замечала, словно они были привычными, как и ее светлая улыбка.

Возможно, такое отчаяние из-за слов, сказанных давно, не замеченных или забытых ее собеседниками, было, как и слезы, просто симптомом ее состояния. И все-таки она настолько остро чувствовала малейшую тень между собой и теми, кого любила или даже просто считала друзьями, что у Хамфри возникло ощущение, будто у него по меньшей мере тройная шкура, а Бетти вообще ничем не защищена.

— Бетти, милая, — сказал он, — почему все-таки вы так боитесь? За него?

— Неужели вам не ясно? У него в жизни осталась только работа. И необходимость ухаживать за мной. Вот поэтому мне страшно, как бы его работа не стала ему тяжела, если он будет думать, что из-за нее тяжело мне. Мы всегда были очень близки. Бывает такая любовь. И хотя это звучит ужасно, но он меня уважает. В этом вся беда. Я боюсь, что из-за меня его воля ослабеет. А ведь для такой работы ему требуется вся его воля, правда? И если я ее подорву, то буду очень виновата.

Как она ни доброжелательна, думал Хамфри, глядя на тонко очерченное, ласковое, одухотворенное, сострадательное, полное нежности и доброты лицо, но и у нее есть свое тщеславие. Нравственное тщеславие. Возможно, Фрэнк ставит ее в человеческом плане выше себя, только на него не так уж легко повлиять даже ей, думал Хамфри. Но из-за ее состояния сказать ей этого он не мог.

— У меня создается впечатление, — начал он на этот раз уклончиво, — что вы тревожитесь совершенно напрасно. Я почти уверен в этом. Видите ли, я не думаю, чтобы он полностью осознал смысл того, что вы тогда сказали: ведь я же вас не понял. И я с тех пор не замечал ничего, что давало бы повод думать, будто его что-то задело или расстроило. В разговорах со мной он тоже ничего об этом не упоминал. Ни разу.