Чарльз Сноу - Лакировка

— Мне очень хотелось бы поверить, что вы правы. Но, кажется, вы сами в этом не слишком убеждены.

Хамфри продолжал плести свои кружева.

— Если я и опасаюсь за Фрэнка, то совсем по другой причине. Из-за того, что произошло с вами, работа приобрела для него дополнительную важность. Как вы только что и сказали. Он весь поглощен своим нынешним расследованием. Но, возможно, он даже еще больше уйдет в работу. Само по себе это неплохо. Сейчас он, вероятно, лучший специалист в своей области на всю страну. И добьется всего успеха, которого заслуживает. Но не исключено, что ему придется за это кое-чем заплатить. Он достиг того, чего достиг, отчасти потому, что не так огрубел душевно, как большинство из нас. Он сохранил воображение. Но, может быть, вы заметите, что он начинает огрубевать. Не в отношении вас, но из-за вас. Это было бы грустно. И вы должны следить за ним, чтобы вовремя ему помочь. Сделать это можете только вы.

Она опять заплакала, но скорее с облегчением.

— Я знаю, — сказала она.

— До сих пор у него почти все складывалось удачно, ведь правда? — Хамфри старался совсем ее утешить. — И это первая настоящая боль, которая выпала ему на долю. Людей с таким характером, как у него, страдания делают сильнее. Но при этом человек многое утрачивает. Мне раза два пришлось пережить нечто подобное. Не думаю, чтобы я был таким уж хорошим молодым человеком, но твердо знаю, что в результате я стал хуже. Хотя и гораздо крепче. То же может произойти и с Фрэнком. Поберегите его.

— Мне хотелось бы поговорить с Кейт, вашей приятельницей, — сказала Бетти. Она никогда не видела Кейт и не могла заводить новых знакомств, однако из-за этого ее интерес к тем, о ком она слышала, становился только сильнее. — Мне бы хотелось спросить у нее, действительно ли вы настолько утратили иллюзии, как притворяетесь. — Она посмотрела на Хамфри ярко заблестевшими глазами. — И я спросила бы ее еще об одном. Она ведь понимает… супружескую любовь?

— В определенной степени — безусловно.

— Ну так вот. Пока не начнется новая ремиссия… конечно, мы не знаем, когда это будет, но надеемся, что скоро… я, вероятно, утрачу всякую чувствительность ниже пояса. Так было в прошлый раз. Фрэнку это очень тяжело, — Она с трудом подыскивала слова, и Хамфри подумал, что Кейт на ее месте говорила бы прямо и просто. — Он не из тех мужчин, которым все равно, что женщина… не реагирует. Для меня это не важно. Но его отталкивает. Он не приходит ко мне. Что бы сделала Кейт… если бы вы с ней были на нашем месте?

— А что она могла бы сделать?

— Но она же знает жизнь? Она сказала бы вам, чтобы вы поискали себе утешение на стороне?

— Возможно, — сказал Хамфри. — Но она не святая и ей это не слишком понравилось бы.

— И все-таки она сделала бы это?

— Мне кажется, она просто предоставила бы мне самому о себе позаботиться, ничего ей не говоря. Ее никак нельзя назвать наивной, и житейски она очень мудра. Она знает, что восторженная откровенность может причинить куда больше вреда, чем благоразумное умалчивание. Бывают моменты, когда лучше ничего не говорить.

— По-вашему, Фрэнку следует поступить именно так?

— Не знаю, способен ли он на это.

Когда Хамфри сказал, что ему пора идти, она заметила с улыбкой — беззащитной, нежной, не замаскированной вежливостью или притворством:

— Это ведь было не очень приятно и для вас и для меня? Но вы мне очень помогли. Вы даже представить себе не можете.

Выйдя на улицу и вдохнув освежающий осенний воздух, Хамфри почувствовал глубокое облегчение. Как в тот раз, когда он вышел из дома леди Эшбрук. Но общество Бетти не вызывало у него гнетущего чувства, которое он испытал в тот июльский день. Может быть, потому, что Бетти так просто и естественно вызывала симпатию и нежность, а может быть, потому, что, несмотря на страшную болезнь, над ней все-таки не витала тень смерти.

В кабинете по убийству все эти последние ноябрьские дни оперативники говорили, обсуждали, взвешивали. Все знали, что очень скоро Брайерс вызовет доктора для новых допросов. В воздухе чувствовалось возбуждение, хотя некоторые и пытались его охладить. Впрочем, в метеорологическом смысле воздух был достаточно холодным и к тому же сырым: улицу перед участком затягивал мутный сумрак, тучи висели много ниже взлетных коридоров реактивных лайнеров, а дождь, хотя и мелкий, казалось, будет сеяться без конца. За углом, на Элизабет-стрит, под пологом унылой измороси текли потоки зонтиков. Магазины — дичь, рыба, бакалея, вино — уже ярко сияли, возвещая приближение рождества. Полицейские, направляясь через улицу к пивной, вдыхали запахи сыра и фруктов, словно вновь шли по родному городку в рыночный день.

Брайерс все это время занимался тем, что выслушивал всех, кто хотел что-нибудь сказать. Теперь, когда конец был близок, он пробуждал в подчиненных своего рода безотчетную веру. Они верили, что он сумеет найти пробойный ход. Когда они заметили, что у него подолгу сидит Морган, патологоанатом, их вера окрепла еще больше. Кое-кто из них знал, что Морган — самый надежный союзник в скверную погоду, но они не знали, что он вынужден был предупредить Брайерса, чтобы он не рассчитывал в обозримом будущем извлечь дополнительные сведения из судебно-медицинских данных: они исчерпаны. Он сообщил, что в студенческие годы Перримен всегда и во всем старался добиться совершенства, но Брайерс ответил: «Скажите мне что-нибудь, чего я не знаю».

Оперативники приходили и уходили, но Брайерс сидел в кабинете час за часом. Он вызывал их, но трое, присутствовавшие на прошлых допросах, — Бейл, Флэмсон, Шинглер — обычно сидели с ним. Брайерс обдумывал заключительную атаку.

— Я не люблю точно разработанных планов, — не раз повторял он. — В подобных случаях надо играть по слуху. Планы, детально рассчитанные заранее, обязательно срываются.

Но говорил он совсем не то, что думал. У него были планы — планы, учитывающие непредвиденные неожиданности и далеко не все словесно оформленные. Он слушал своих сотрудников, как слушал Хамфри и Моргана. И высказывал им свое мнение. Он был откровенен — и скрытен. Даже Бейлу, на которого он полностью полагался, который не блестяще соображал, но блестяще действовал, он не сказал всего.

Все это мало напоминало разработанную во всех деталях операцию того типа, когда какой-нибудь министерский руководитель советуется со своими подчиненными о том, как им взять верх над другим департаментом. Скорее тут проглядывало сходство с кинорежиссером, человеком творческим, привыкшим к существованию, в котором ничто не определенно и слова не означают ничего или же, наоборот, означают все, когда он нащупывает возможные подходы перед свиданием с кинопромышленником, влиятельным, упрямым и не внушающим ему доверия.