Чарльз Сноу - Лакировка

— Не так уж мало, если судить по моему опыту. Но с таким правом на это, как у вас, — немного. Разумеется, вы незаурядный человек. — Сильное лицо Брайерса оставалось спокойным. Он продолжал словно в задумчивости: — Но знаете, вы вызываете у меня недоумение. От нескольких человек я слышал, что вы словно бы ничего особенного не достигли. Хотя у вас все как будто должно было бы получаться. И вот я задумался. Вы умны, это несомненно. Вы производите впечатление. И должны были производить его в молодости. Смелости и выдержки у вас хоть отбавляй — в моей профессии мы умеем распознавать эти качества. Так что же произошло со всем этим? Почему вы удовлетворились тем, что стали еще одним приятным доктором с приличной практикой?

— На этот вопрос ответить следует только себе самому, — сказал Перримен с тем же величавым спокойствием.

— Разве? Может быть, вас это не удовлетворяло?

— Остановитесь-ка на чем-нибудь одном, — сказал Перримен снисходительным, добродушным, почти дружеским тоном.

— Да, наверное, у вас было ощущение, что вы стоите выше всех нас. Жалкие букашки, суетятся, схватываются между собой, чтобы как-то просуществовать. Серая безликая толпа. А себя вы никогда частью толпы не считали, ведь так? Серые люди, влачащие серую жизнь. Вроде ваших пациентов. Вроде окружающих вас почтенных обывателей. Вроде меня.

— Вы мне особенно серым не кажетесь, если мне будет позволено это сказать.

— Напрасно. Я не сделал ничего такого, чего не делали бы тысячи и тысячи людей, — во всяком случае, почти ничего. Я был верен своей жене. Я отдавал долги в срок. Я платил налоги. Нет, я, конечно, часть толпы. Я всегда вел себя как почтенный обыватель. Но пусть. Любопытно другое, доктор: что вы вели себя так же, как мы, все прочие. До недавнего времени. Ну, конечно, были эти финансовые махинации. Они показали, какой вы прекрасный организатор. Но оставим это. Для вас они были слишком просты. Они не подняли вас над толпой. А в остальном вы ничем не отличались от окружающих. Никаких женщин в вашей жизни нам обнаружить не удалось. И не из-за недостатка старания, поверьте. Возможностей у вас было множество. Но, насколько нам известно — теперь это можно считать установленным, — вы вели самую целомудренную жизнь. Не исключено, конечно, что вы не сталкивались с достаточно сильным соблазном. Однако я убежден, что для вас существовал соблазн где-то выйти за рамки. Вам всегда хотелось показать, что вы не такой, как обычные люди. Обычные человеческие правила созданы не для вас, правда?

— Что такое обычные человеческие правила?

— Если бы вы их не знали, это было бы любопытно. Но, конечно, вы их знаете. Такому, как вы, интересно другое: что заставляет людей следовать им?

— Это я, по-моему, знаю. А вы? Может быть, вы мне объясните?

Брайерс ответил:

— Мне бы хотелось сказать: какое-то нравственное чувство или нравственный инстинкт. Но теперь я в этом уже не так уверен, как в те дни, когда был наивным молодым полицейским. Боюсь, ответ проще и грубее — воздаяние. Но оно все больше утрачивает свою роль. Воздаяние в религиозном смысле для нас — для большинства из нас — потеряло действенность. Оно ведь подразумевало страх перед судом божьим и загробной жизнью, верно? Вы неверующий, не так ли? Да, мы и этим поинтересовались. Теперь мало кто боится божьего суда. Однако существуют другие разновидности страха. Страх перед тем, что подумают люди, например. Но в конечном счете это главным образом страх понести наказание за нарушение закона. Не будь закона, от нравственных правил мало что осталось бы. Я был бы рад верить во что-то другое, но теперь больше уже не могу. Беда в том, доктор, что вы поразительно бесстрашный человек.

— Несколько неожиданная характеристика, вам не кажется?

— Но вы согласны с ней?

— Я уже говорил вам, что у вас очень сильное воображение. Слишком сильное для вашей профессии, как я склонен думать. Но я безусловно согласен, что соблюдать нормы поведения людей чаще всего вынуждает страх. Не будь страха, как все вели бы себя?

— Ужасающе. — И тут же Брайерс упрямо поправился: — Нет, не все, разумеется, не все. Но и остальных хватило бы, чтобы мир превратился в хаос.

— Вы предпочитаете, чтобы люди подчинялись правилам, как хорошо выдрессированные звери?

— Конечно.

Перримен широко улыбнулся, словно они были близкими друзьями.

— Я так и думал, что между нами есть что-то общее. Но мне кажется, я смотрю на людей более оптимистично, чем вы.

— И ваша нравственная позиция достаточно сильна, чтобы вы могли это утверждать?

— Вы потратили немало времени, давая понять, что у меня вообще нет никакой нравственной позиции.

— Очень скоро я стану более конкретен.

Брайерс не знал, насколько глубоко ему удалось проникнуть, но прятать дальше свой козырь он не мог. Тем не менее он не оборвал их словно бы зашифрованный диалог.

— Скажите, — спросил он, — вы высоко цените человеческую жизнь? Как все мы?

— Я врач.

— Но, кроме того, вы незаурядный человек. Мы ведь в этом согласны? Чувствуете ли вы себя выше обычного отношения заурядных людей к жизни и смерти или вообще считаете все эти вопросы ерундой?

Несколько секунд Перримен не находил что ответить. Затем он сказал:

— Я врач. Врачи живут в близком соседстве со смертью.

— Не в таком близком, как мы. В отделе по расследованию убийств. Занимаясь своей работой, вы видите живые тела. Занимаясь своей работой, мы видим только мертвые. Как леди Эшбрук. Вот почему мы сейчас тут.

Это был один из тех взрывов, когда воля и сила Брайерса прорывались наружу.

И тут же он вернулся к тону, который выдерживал на протяжении всего допроса: почти небрежный, не осуждающий, не сочувственный, но понимающий.

— Вы знаете это не хуже нас, — сказал он. — Вы видели ее мертвое тело раньше, чем мы. Мне хотелось бы точно разобраться в том, почему вы ее убили. Действительно ли вы хотели сделать что-то, чего не мог бы сделать никто другой? Этому мало кто поверит. Слишком вычурно. Но выяснить я хочу другое. Я хочу узнать — от вас — кое-какие факты, касающиеся этого вечера и ночи. Мне следует предупредить вас, что часть их мы установили сами.

Лицо Перримена помолодело, как уже случилось один раз прежде. Складки разгладились — так бывает у людей с чеканными лицами, когда они узнают неожиданную новость, хорошую или дурную. Перримен, по-видимому, не ожидал этого хода, который Брайерс готовил так незаметно и так долго откладывал. Он невнятно пробормотал что-то вроде «как интересно», словно рассеянно слушал в гостях болтовню, которую считал не стоящей внимания.

Его взгляд был уже устремлен не в пустоту, а на Брайерса. Брайерс и Шинглер оба подумали, что Перримен собирается с мыслями, взвешивая, блеф ли это или им действительно что-то известно, а в таком случае — что именно.