Эрнест Хемингуэй - Полное собрание рассказов

Но не пытаются умничать и всегда лаконичны.

Живите полной духовной жизнью, пронизанной новыми идеями, пропитанной романтикой необычного. Он отложил брошюру.

А тем временем в темной комнате своего дома в Триане лежал, вытянувшись на кровати, Мануэль Гарсиа Маэра, с трубками в легких, захлебываясь мокротой. Его смерти ждали несколько дней, и все андалузские газеты посвятили ей специальный выпуск. Мужчины и мальчики покупали портреты Маэры в полный рост, чтобы запомнить его, и, глядя на литографии, забывали, как он выглядел на самом деле. Тореадоры не слишком скорбели о нем, ведь он постоянно вытворял на арене трюки, которые им давались лишь изредка. Все они шли под дождем за его гробом, сто сорок семь тореадоров проводили его на кладбище, чтобы похоронить рядом с Хоселито. После похорон они разошлись по кафе, укрываясь от дождя, и многие покупали цветные портреты Маэры, сворачивали в трубочку и прятали в карман.

Ночью мы лежали на полу и слушали шелкопрядов. Они глодали листья шелковицы, и всю ночь доносились звуки тихой грызни и шелест падающих листьев. Я избегал сна, так как уже давно жил с мыслью, что стоит мне только в темноте закрыть глаза и отпустить вожжи, как душа моя оставит тело. У меня это началось давно, после того как я ночью подорвался и почувствовал, как душа отлетела, а потом вернулась. Я старался никогда об этом не думать, но с тех пор всякий раз, когда я начинал забываться сном, все повторялось, и требовались большие усилия, чтобы это как-то остановить. И хотя сейчас я почти уверен, что она ночью не отлетит, в то лето я предпочитал не устраивать эксперименты.

Мне было чем себя занять, пока я лежал без сна. Я себе представлял речку, где я мальчишкой ловил форель, и мысленно, не спеша, проходил ее на всем протяжении, закидывая крючок под каждое бревно, на всех поворотах русла, в глубокие притоны и в прозрачное мелководье, и рыба то ловилась, а то срывалась. В полдень я брал паузу, чтобы перекусить, сидя на бревне или на высоком берегу под деревом, и ел я всегда неспешно, поглядывая на течение внизу. Частенько у меня кончалась наживка, потому что я брал с собой всего десяток червей в жестянке из-под табака. Приходилось искать новых, и порой было непросто подкапывать берег, заслоненный от солнца высокими кедрами, никакой тебе травы, голая влажная земля, и зачастую я оставался ни с чем. И все же я всегда, так или иначе, находил какого-то живца, и лишь однажды, на болоте, мне ничего не подвернулось, и тогда я разрезал одну из пойманных форелей, и она послужила в качестве приманки.

Иногда я находил насекомых в пойменной земле, в траве или под папоротниками, и пускал их в ход. Встречались жуки, и насекомые с ножками-травинками, и в трухлявых пнях белые личинки с коричневатой сжатой головкой, которые срывались с крючка и исчезали в холодной воде, и клещи под бревном, где также попадались земляные черви, скрывавшиеся в почве, стоило только отвалить бревно. Однажды я наживил саламандру, найденную под старым кряжем. Она была такая маленькая, изящная, верткая, симпатичного цвета. Своими крошечными ножками она отчаянно вцепилась в рыболовный крючок, и больше я саламандр не трогал, хотя попадались они мне постоянно. Я также не использовал сверчков из-за того, чтó они вытворяли на крючке. Когда речка текла через луга, я ловил в траве кузнечиков и пускал их в ход, но, случалось, просто швырял их в воду и наблюдал за тем, как они барахтались и кружили, подхваченные течением, пока их не проглатывала форель. Иногда за вечер я успевал порыбачить в четырех-пяти разных протоках, начиная в верховье и дальше вниз по течению. Если все заканчивалось слишком быстро, а время еще оставалось, то я проходил ту же протоку еще раз, но уже начиная с того места, где она впадала в озеро, и шел против течения, отлавливая рыбешек, которых пропустил невзначай.

В иные ночи я рисовал речушки в своем воображении, и среди них случались очень даже славные. Я словно грезил наяву. Некоторые я помню до сих пор, и мне сдается, что я в них действительно рыбачил, в моей памяти они соединились с настоящими речками. Я давал им имена, я добирался до них на поезде, а то еще приходилось топать много миль.

Но бывали ночи, когда затея с рыбалкой не прокатывала, и сна не было ни в одном глазу, и тогда я повторял молитвы, снова и снова, поминая всех, кого я знавал. Это занимало уйму времени, потому что если постараться припомнить всех, кого ты знал, возвращаясь к самым ранним воспоминаниям, – а для меня это чердак дома, где я родился, с родительским свадебным пирогом в жестяной коробке, подвешенной к стропилу, с заспиртованными в бутылях змеями и прочей живностью, пойманными моим отцом в далеком детстве, спиртовой раствор частично выветрился, и обнажившиеся кольца змей и других существ побелели, – если вернуться так далеко назад, то список получится длинный. Если же молиться за них за всех, посвящая каждому в отдельности «Дева Мария, радуйся» и «Отче наш», то на это уйдет много-много времени, и, в конце концов, рассветет, и тогда можно будет уснуть, если, конечно, ты находишься в таком месте, где дневной сон в принципе возможен.

В такие ночи я пытался припомнить все, что со мной произошло, начиная с предвоенной поры и уходя все дальше и дальше назад. Вот так и выяснилось, что самым ранним воспоминанием для меня стал дедушкин чердак. Оттолкнувшись от него, я мысленно двигался обратно, пока снова не доходил до войны.

Помню, как после смерти дедушки мы переехали в новый дом, задуманный и построенный моей матерью. Многие вещи, не предназначенные для перевозки, сжигались на заднем дворе, и мне не забыть, как эти бутыли швыряли в костер, и они лопались от жара, и от ядреного раствора взлетали вверх языки пламени. Я помню, как в костре на заднем дворе горели заспиртованные змеи.

Но это были исключительно неодушевленные предметы. Не помню людей, которые их сжигали, но когда я добирался до этого эпизода, я за них молился.

Что касается нового дома, то я помню, как мать постоянно избавлялась от ненужных вещей и в этом преуспевала. Однажды, когда отец охотился, она основательно почистила подвал и сжигала все лишнее. Вернувшись, отец слез с подводы и привязал лошадь. Костер у дороги перед домом догорал. Я вышел встретить отца. Он передал мне свой дробовик, поглядывая на пепелище.

– Что это? – спросил он.

– Дорогой, я почистила подвал, – сказала мать. Она улыбалась ему, стоя на крыльце. Отец пнул что-то под ногами. Потом наклонился и вытащил из золы какой-то предмет.

– Принеси грабли, Ник, – сказал он мне.

Я сходил за ними в подвал, и отец методично прошелся граблями по пепелищу. Он выгреб оттуда топорики для обтесывания камней, и примитивные разделочные ножи, и инструменты для изготовления наконечников для стрел, и сами наконечники, и разную керамику. Все обугленное, выщербленное. Отец аккуратно все это выгреб и разложил на траве у дороги. Его дробовик в кожаном чехле и ягдташи все это время валялись в траве.