Леони Мейергоф - Пентезилея. Книга для женщин в часы мужененавистничества

— Если бы одна из нас имела горе, а две другие только радости и счастье, то для страдающей было бы от этого гораздо хуже. Пойдемте, сестры, расскажем друг другу наши печали, переживем их втроем и тогда нам станет легче. Посмотрите, вон огромный камень — сядем на него. Подобно нам, он был рожден высоко и затем скатился в юдоль земной жизни. Мы были созданы для вечного веселья — но мир людей привлек нас к себе и научил плакать.

— Людей? Скажи — мужчин! — возразила Ундина. — Когда моим мужем был человек, то он рассказывал мне об одном дивном, теперь уже умершем народе, называвшемся греками. Их боги также спускались к людям и любили земных женщин.

Но они не гибли из-за этих женщин. Они жили счастливо и часто оставляли за собой загубленные женские жизни, когда снова возвращались на небо или предоставляли жертв своей любви мщению ревнивых богинь…

— Ты говоришь правду, — прервала Мелузина.

— Но мы не только жертвы мужчин — мы тоже мстительницы за женщин. Я, по крайней мере….

— Подождите! — сказала Раутенделейн. С изящной грацией она вспрыгнула на камень и стала связывать цветы.

— Сядем вместе, я вплету вам в волосы цветы, как я это делаю обыкновенно себе. Вот, вот место!

И все расположились. И месяц радовался прекрасной картине и в горестном недоумении прислушивался.

— В лесу, у моего ручья, — начала Мелузина, — я познакомилась и полюбила графа Раймонда, заблудившегося на охоте. Он был прекрасен и имел честные намерения. Я же, как многие девушки, думала, что с браком наступает радостное окончание романа.

Но у меня была свекровь…

Мои дорогие сестры, предостерегавшие меня против брака, как это делают обыкновенно незамужние подруги, устроили мне роскошную ванную комнату и провели мой ручей в тайное для всех здание. Каждую субботу я купалась там с ними. Раймонд свято обещал мне никогда не входить в это здание. Но, милые подруги, мужчины так любопытны! А Раймонд тем более, еще потому, что его мать говорила ему, будто я ношу искусно наклеенный парик, снимающийся только при купанье… Этим она подожгла его любопытство проникнуть в святилище. Мои подруги, глубоко уязвленные нескромностью моего мужа, отнесшегося с неуважением к купавшимся женщинам, увлекли меня за собой. Мой ручей также вернулся обратно в лес, где я печально сидела…

И Раймонду стало неуютно в опустелых комнатах. Он отправился искать меня туда, где увидел в первый раз. Я нашла его плачущим у моего грота. В наказание за его подозрение относительно белокурого парика я исполнила его желание и дала ему последний — смертельный поцелуй оскорбленной нимфы. Я зацеловала до смерти моего возлюбленного, нарушившего слово, и осталась одинокой…

С плачем Мелузина закрыла руками свое прекрасное, бледное лицо, и цветок, который Раутенделейн вплела ей во время ее рассказа, упал к ней на колени и соскользнул в воду.

— Удивительно как схожа моя судьба с твоей! — сказала пораженная Ундина.

— Рыбаки, жившие у озера, ничего не подозревая, воспитали меня, маленькую нимфу. Но мой дядя Кюлеборн не упускал меня из виду. Однажды прекрасный рыцарь Гуго фон Рингштеттен заехал в рыбацкий домик. Он увидел меня, полюбил, увез с собою в качестве супруги и, к своему собственному удивлению, одарил меня чувствующей человеческой душой — тем, что мужчины считают, обыкновенно, излишним у своих жен…

Но у него была подруга детства….

Чувствующая душа доставляла мне почти исключительно неудобства. Прежде всего, она меня мучила справедливой ревностью к подруге детства моего мужа, Бертальде. Она сумела пленить Гуго и зародить в нем неудовольствие по поводу его мезальянса. Например, дядю моего Кюле-борна, кавалера чистейшей воды, она называла водопроводчиком…

Итак, я должна была вернуться обратно в холод и сырость, где чувствовала себя совершенно не на месте. Поэтому в день свадьбы Бертальды и почти раскаявшегося Гуго я вылезла из колодца, и мой смертельный поцелуй спас его от несчастного брака с Ксантиппой Бертальдой.

Своими круглыми глазами Ундина смотрела в уплывающую даль, куда улетели ее счастье и преданная любовь…

— Не раскаивайтесь, сестры! — сказала Раутенделейн. — Вы свободны, по крайней мере. И когда оглядываетесь на прошлое, то у вас нет пут, отравляющих вам настоящее.

Я же знала только одно: вышла замуж по расчету за некрасивого Никельмана, у которого такой неприличный вид, что я стеснялась выходить с ним в лес по воскресным дням. Лесной, с которым я когда-то, будучи веселой сильфидой, флиртовала, наверное, дразнил бы меня….

В то веселое девичье время я нашла однажды перед моею дверью раненого человека, которого я проводила до дому и ухаживала за ним, пока он не выздоровел. Затем мы отправились с ним в горы. Он хотел, чтобы я вдохновила его на великое художественное произведение, я и вдохновила, но что мне было делать, если его талант не был так же велик, как его тщеславие.

Никогда не имейте дела с художниками, милые сестры!

Кроме того, у Генриха было прошлое…

— Оно бывает у всех мужчин! — воскликнули в один голос Мелузина и Ундина.

— Конечно, милые подруги, — согласилась Раутенде-лейн. — Но ни у кого прошлое не бывает в форме потонувшего колокола, начинающего внезапно раскачиваться и, подобно мине совести, взрывающего на воздух корабль счастья настоящего… Если мужчина нарушает брак, то у него, по крайней мере, не должно быть совести. Поэтому слова «брак на совесть» — lucus a non lucendo… [4] Букв, «роща не светит» (лат.). Известный с древности пример абсурдной этимологии, нелепого вывода (Прим. изд.). Итак, колокол исполнил свою обязанность, и Генрих покинул меня к тому времени, когда я почувствовала себя принужденной выслушивать бесконечные домогательства Никельмана. Ах, бедный Генрих! Он позволил себе двойную роскошь: иметь прошлое и совесть, и это сломило его. Когда он вернулся, то мне не следовало бы целовать его до смерти, но я была милосердна и дала ему последний поцелуй…

Раутенделейн умолкла. Все было спокойно, только ручьи тихо журчали. Потом все три нимфы взглянули на месяц и увидели, что он беззвучно трясется от хохота и вытирает платком слезы смеха.

Мелузина, оправившаяся первой, вполголоса сказала:

— Значит, моя судьба не представляет собою ничего исключительного.

— И моя также, — прибавила отрезвленная Ундина.

— Сестры! — воскликнула Раутенделейн, бурно спрыгивая с камня и бросая в воду оставшиеся цветы. — Разве не высочайшее и не наибольшее счастье женщины— любить и отомстить за себя? И разве мы нашей местью не избавили возлюбленных от уродливой жизни? Перенесем те же наше несчастье, как подобает нимфам, и посвятим какой-нибудь танец памяти наших возлюбленных, получивших от нас поцелуй смерти!