Николай Лейкин - Неунывающие россияне

– Вот эта дама вся на вате, зубы вставленные, на груди гутаперча, коса фальшивая и в левой ботинке косок; у неё одна нога короче, – рассказывает одна многосемейная дама. – Смотрите, смотрите, туда-же Шельменмейера хочет прельстить. Ах, чёрт крашеный!

– А Шельменмейеру этому, должно быть, всё равно, была-бы юбка, – откликается другая дама. – Ну, растаял, слюной брыжжет. Туда-же улыбается, жид негодный!

– Да ведь он, душечка, Марья Ивановна, ничего не видит, хот и в пенсне с зажигательными стеклами смотрит… Батюшки, и адвокатша к нему подошла!

Оркестр играет «Песню без слов» Мендельсона.

– Это должно быть что-нибудь из «Рогнеды», – шепчет дама своему мужу. – Посмотри на аншлаг.

– Ты знаешь, я близорук. Только нет, это не из «Рогнеды», это скорей из «Карла Смелого».

– Душечка у тебя совсем слуха нет. Ежели не из «Рогнеды», то, наверное, из «Пророка».

К разговору прислушивается сидящий сзади купец.

– Ни из «Рогнеды», ни из «Пророка», а просто Травиату из русских песен жарят, – откликается он.

Сидящие на скамейке оборачиваются и смотрят на него в упор. Некоторые лорнируют. Оркестр играет пьянисимо. Где-то, как труба, сморкается генерал.

Я не стану описывать вам самый Ораниенбаум или Рамбов, как его называет простой народ. Это не входит в состав моей задачи. Моёе дело нарисовать вам картинку прозябания ораниенбаумских дачников, показать, чем они занимаются, интересуются. Разумеется, я коснусь будничной стороны, обыденной, не тронув праздничной, которая всегда составляет ка́зовый конец. Я вырву две-три картины и покажу их вам.

Дачники Ораниенбаума состоят из актёров, как провинциальных, так и казённых, находящихся на действительной службе или доживающих свои дни в отставке, из купцов покрупнее, из чиновников и разбогатевших ремесленников, удалившихся от дел. Вся эта толпа пересыпана белой фуражкой флотского офицера, играющего здесь роль сахара на куличе. Жители Ораниембаума досужливый народ. Они не претерпевают муки ежедневного скитания в город и обратно. К своим служебным обязанностям, ежели таковые имеются, они удаляются раз, два, много три раза в неделю и при этом клянут судьбу, заставившую их часом раньше покинуть широкий халат и туфли.

Однако, довольно вступления. Я навожу камеру-обскуру.

Полдень, жаркий полдень. Солнце печёт. Пыльно. Лень какая-то видна во всем. В комнатах жужжат мухи. Вот какая-то крупная муха с синим брюхом налетела на стекло окна, ударилась и свалилась. В комнате одной из дач, с книжкой в руках, лежит на клеенчатом диване актёр-комик. Скучно ему, не читается. Он ворочается с бока на бок, пробует плевать в потолок, но, не достигнув этого, вскакивает с дивана, сбрасывает с себя коломенковый пиджак, потягивается и недоумевает, чем бы ему заняться. На подоконнике лежат редиска и огурец, оставшиеся от вчерашняго ужина. Взял редиску, откусил, пожевал и плюнул.

– Ах да! Чтоб не забыть! – говорит он сам себе, садится к столу, и, развернув записную книжку, пишет:

«Новый тип для водевильного отца. Лицо по гримировке № 17, фон тёмный, нос с перекурносием, краснота от переносья, по щекам, до верхнего предскулия. На кончике носа можно сделать бородавку с волосом. Без бровей. Брови замазать клейстером из крупичатой муки и потом уже класть подмазку. Морщины испанского злодея. Парик голый, с кустом волос на лбу. Правый глаз подбит. На нижнее веко припустить слегка швейнфуртской зелени».

Написав все это, актер озаглавил на полях книжки: «тип № 109. лит. С.». Вдруг о лицо его ударились две мухи. Он хватил себя ладонью, поймал одну муху и начал её рассматривать. Скучно. Вышел на балкон. На верху жил другой актёр. Он сидел, тоже на балконе, в одном нижнем белье и пощипывал струны гитары, налаживая пасхальное: «Плотию уснув»…

– Николай Николаич, брось ты эту свою гитару! – крикнул нижний актёр верхнему. Надоело. И ежели бы выходило что, а то только в колки плюешь…

– Да струны спускаются, уж я плюю поневоле. И слюней-то нет, – откликается верхний актер.

– Ты замочи лучше гитару-то, она рассохлась.

– Ну вот! Люди нарочно сушат струнные инструменты по нескольку лет, а ты – замочи. Ведь гитара не бочка. Ты знаешь что Паганини со своей скрипкой делал? Он через год клал её в мешок и разбивал об угол, потом склеивал. Зато и звук же был.

– Ну, и ты хвати свою гитару об угол. А я, братец ты мой, поймал сейчас муху и не могу определить: самка это или самец.

– Эх, делать-то тебе нечего! Не об угол надо бы гитарой-то хватить, а о твою голову. Муха!

– Что-же такое! И великие философы мухами занимались; Одюбон, например, Кювье, Карл Фогт… Дарвин, путем преграждения этих самых мух…

– Ну, пошёл, поехал! Путем перерождения, а не преграждения, – поправил его верхний актер.

– Это, брат, всё равно: преграждение и перерождение, был-бы естественный подбор. Дарвин, говорю, путем перерождения превращал даже этих мух в пчел.

– В слонов не превращал ли?

– Ты не смейся! Ведь ты не читал. Прочти, а потом и говори. Ты вот «Рокамболя» прочтёшь, а серьёзной книги тебе читать некогда.

– Врешь, я Иоанна Массона читал. Там он об этой земной коре так толкует, что потом боишься и ходить по ней. Потом, читал Мартына Задеку.

– А ты бы Дарвина почитал. Дарвин произвел особую породу голубей, с красными костями внутри. Скрещивание – великое дело! Вот, ежели теперь взять овода лошадиного и пиявку – какой от них приплод может быть?

– Актёр-комик.

– Ты не шути. Я серьёезно… Ты знаешь ли, отчего утка жрёт в четыре раза больше своего тела весом? Оттого, что у неё теплота необычайная развита в желудке и быстро переваривает пищу до точки кипения… у неё кишки…

– Знаю, знаю. В Париже, в парикмахерских, щипцы для завивки на огне и не греют, а засунут утке в глотку – ну, они и накалятся.

– Пожалуйста, не шути! Все мы живем естественным подбором. Значале была одна момёба, слизь, и от неё произошли все животные.

– Как ты сказал?

– Момёба.

– Ну, наверное, переврал. У тебя талант на это, ты и по суфлеру врешь. Помнишь? суфлер кричит: «коканец и киргиз-кайсак», а ты повторяешь, – «как агнец и, кажись, казак».

– Ну уж, вовсе и не остро! Вначале, говорю, носилась по необозримому океану тропических вод, согретых внутренним огнем гигантских папоротников, которые, тлея, превращались в каменный уголь, одна момёба. Потом, путем преграждения видов в борьбе за существование пищи, через миллионы тысячелетий квадрелионов явилась обезьяна, а от неё произошли, наконец, и мы.

– Зачем же мы? Ты, может быть, произошел от обезьяны, а я нет.

– Планета наша была раскалена так, что на неё ступать ногами было невозможно. Явились допотопные звери: мастодонты, горизонты, мониторы, ихтионасабры и носились в раскалённом воздухе на перепончатых крыльях, весом в три тысячи пудов, а для отдыха садились на верхушки гигантских папоротников и питались плавающей рыбой. Ну, что ты скажешь на это, Николай Николаевич? Да ты там? Ушел, мерзавец, с балкона! – говорит нижний актёр, заглядывает из палисадника наверх и повторяет: «действительно, ушел». – Укропов! – кричит он.