Николай Лейкин - Неунывающие россияне

– Не шипи, змея! Ты знаешь, я не люблю сплетен, – замечает дама.

– И посудите сами, на что им гувернёр? Сыновья давно в Пажеском. Мальчики смышлённые, ведь они всё видят. Ах, немец проклятый! банкирскую контору ныньче на награбленные то у неё деньги открыл. На днях старший сын ему плюху дал. «Вы, говорит, мамашин любовник, так вот вам!» Ну, и ударил…

– Ты врёшь, врёшь!

Подалее стоят два аристократических брюха; один в пенсне, другой в очках; у одного голова голая, как ладонь, у другого поросла серой щетиной.

– По тому миниатюрному досугу мне и совсем бы нельзя жить на даче, но я во́ды пью – вот почему я избрал Каменный остров, – говорит щетина. – Павловск я не люблю потому, что там эта ежедневная езда в вагонах: поневоле сидишь Бог знает с кем. Конечно, первый класс, но все-таки… Как ни странно это слышать в наше время, но что делать, я человек старого леса, и каюсь. Вы-то, конечно, поймете.

– О, да! Здесь в коляске! Сел, и через полчаса на службе. Наконец, курьеры, спешные бумаги…

– Ещё-бы!..

Щетина и голый череп молча раскланиваются и расходятся.

Теперь я вас попрошу посмотреть на идилию.

Утро, то-есть утро каменноостровское – час двенадцатый дня. В шикарном садике, обнесенном чугунной решёткой, на садовой скамейке сидит молодой муж, с зачесанными назад белокурыми волосами; он в летнем костюме, в башмаках, в соломенной шляпе; рядом с ним жена в пенюаре, в английской соломенной шляпе, с большими полями. Лицо бледно, глаза оловянного цвета, волосы какие-то пепельные. Против них, на другой скамейке рядом с нянькой играет нарядная девочка лет шести, в букельках, в филейной юбочке, с голенькими ножками; девочка тщедушна и бледна до невозможности.

– Послушай, Миша, неправда ли, мы всецело отдадимся этому ребенку? – спрашивает жена. – Мы сделаем из него образец человечества.

– О, да. Прошла ты с ней сегодня русскую грамоту? – спрашивает муж.

– Прошла. Сегодня я по методе Золотова… Фребеля я оставила. Золотов гораздо более сосредоточивает ум. Я вот всё думаю, что она имеет слишком много физического труда.

– Но по системе Жан-Жака Руссо… Ах, кстати! вчера я тебе принёс Песталоцци. Он у меня в шляпе. Ничего, что по-немецки?

– Ничего… но я боюсь смешивать вместе несколько систем. Смотри, она у нас и то худеет.

– Это просто от нецелесообразной пищи. Молешот жестоко ошибается. Наконец, новейшие ученые давно уже опровергли его тезисы. Давай попробуем отпускать ей побольше легумину и крахмалу. Казеин молока хорош, но не в таком количестве.

– Да, да, надо попробовать! Кроме того, я, знаешь, что думаю: путем умственных занятий она расходует слишком много фосфору; нам нужно стараться пополнять эту убыль, дабы приход уравновешивался с расходом. Не худо бы, даже, если бы на стороне прихода был перевес.

– Ах, да! кстати – определила ты её сегодняшний вес?

– Определила, мой друг, неужели я забуду? Ты знаешь, я вся отдалась ей. Сегодня 33 фунта 81 золотник. Каждый день убыль. Со вчерашнего дня шесть золотников.

Муж вздрагивает.

– Неужели? Вот он, Жан Жак Руссо-то со своим физическим трудом на воздухе! Нет, одно спасение в крахмалистых веществах. Знаешь ли что: не бросить ли нам этот гигиенический корсет, в котором мы её держим по три часа сряду?

– Что ты! Корсет необходим. А я просто думаю, что надо сделать совершенную переделку в воспитании. Надо в швейцарских педагогах порыться.

– Мамашенька, я кушать хочу! – говорит девочка, оставляя играть и бросаясь на колени матери.

– Нельзя, душечка, ты уже получила свой первый завтрак из казеина и фибрина. Второй завтрак в час, после гимнастических упражнений, – отвечает мать, взасос целуя ребенка.

– Гляжу я, гляжу и думаю: и что это за бедная девочка у вас, – ворчит нянька. – Вчуже жалко. Голодом держите, пить по часам даёте. Ведь вы замучили её совсем. А ещё говорите, что любите! Вчера пошли мы гулять по двору, а она булку отняла у дворникова сына и съела; траву гложет, поневоле воровкой сделается.

– О, это восторг! это совсем Жан-Жак-Руссовская простота, соединённая с законами Дарвина. Понимаешь ли, ведь это инстинкт борьбы за существование! – восклицает папаша. – Поди, милая девочка, я тебя поцелую.

– Оставь Мишель, оставь, я целовала её уже, – останавливает мать. – Реклам говорит, что частые поцелуи, особенно в губы раздражают нервы ребенка и приводят его к преждевременному развитию.

– Но я, мой друг, в головку только…

Нянька качает головой.

– Ах нянька, какая ты ворчунья! Не твоё дело, дай нам развивать ребенка! – говорят супруги.

– Мамочка, я кушать хочу, очень, очень хочу.

– Нельзя, душечка, потерпи до часу.

– Послушай, Мари, дай ты ей унц или два крахмалистых веществ.

– Невозможно, Миша. После игры она должна будет углубиться в созерцание природы на полчаса, потом четверть часа на гимнастику педагогическую и четверть часа на гигиеническую.

– Эх, вколотите вы в гроб и этого ребенка! Не людям дети то достаются! – ворчит нянька.

– Молчи же, тебе говорят! Ты уж начинаешь грубить!

– Не могу я молчать, коли у меня сердце кровью обливается. Ведь уж умер у вас от ваших истязаний старшенький мальчик; погубите и девочку.

– Ты глупа и больше ничего! Серж умер от скоротечной чахотки.

– Так ведь в чахотку-то вы же его вогнали. Хороша любовь к детям!

– Я тебя прогоню! – кричит отец и сжимает кулаки.

– Оставь, Мишель. Посмотри, который час, не пора ли за созерцание приниматься? – говорит мать.

– Пять минут первого.

– Боже мой! Пять минут просрочили. Элиз, поди ко мне; сядь рядом.

Девочка садится.

– Что ты видишь, дружочек, перед собой? Ответь матери.

– Няньку, – отвечает девочка, – и у няньки в кармане булка.

– Я про природу, мой ангельчик, спрашиваю. Повторяй за мной: во-первых, зеленый луг, на лугу злаки, состоящие из мечеобразных былинок и трубчатых стебельков, желтые цветочки, в виде усечённого конуса, основанием вверх.

Ребенок повторяет, губы его дрожат, он собирается плакать. Мать продолжает.

– Потом, передо мной дуб, кора которого серо-коричневого цвета; листья дуба темно-зеленые с притупленными зубцами. Вот летит белая бабочка.

Такое созерцание продолжается полчаса. Девочка уже плачет. От созерцания переходят к гимнастике на трапеции. Девочку заставляют вытягиваться, она уже громко плачет и даже кричит. Папаша управляет её движениями.

– Оставь её, Мишель, дай ей отдохнуть. Видишь, как она кричит. Ах, какая блажная девочка!

– Зачем, мой друг? Пусть кричит. Это развивает легкие; она приобретает голосовыя средства, укрепляет голосовыя связки.

Гимнастика происходит как раз около решетки сада. У решетки, на улице, начинает останавливаться народ и смотрит на кричащую девочку.