Николай Лейкин - Неунывающие россияне

– Думаю ехать на Дунай и поступить в армию простым рядовым, – рассказывает даме совсем износившийся молодой человек, с одноглазкой, втиснутой в орбиту глаза, и трясется на жидких козлиных ножках. – Там уже есть один рядовой камерюнкер, так пусть будут двое.

– Но кто же останется при князе Петре? – задает вопрос дама.

– О, его утешит наш правитель дел Манифакелфаресский. Преуморительный семинарист! Является к князю и жует сухой чай, чтоб вином не пахло; розовым маслом душится. Ну, и пусть с ним остается, а я на Дунай. Я разочарован, мне терять нечего.

– Теперь нужны жертвы и жертвы! – вздыхает сидящая рядом с дамой компаньонка, с болонкой на руках, закатывает под лоб глаза до белков и целует собаку в морду.

– Я, Таисия Дмитриевна, был влюблен, влюблен страстно, безумно!.. – шепчет молодой человек. Я каюсь, она была женщина не нашего круга.

– Да, да, помню, она, кажется, из Бразилии или с острова Борнео… испанка?

– Испанка. Но корабль мой разшибся о скалы, здание рухнуло. То теплое, то святое чувство…

– Ah, mon Dieu! – вздыхает снова компаньонка и снова целует собаку в морду.

– Тот якорь, в который я веровал, как в непоколебимую силу… – продолжает молодой человек и вдруг меняется в лице.

Голос его осекается. Вдали он видит тучную фигуру портного, кивающего ему головой.

– Довольно! Трудно об этом говорить! – наскоро произносит молодой человек и даже забыв раскланяться, соскакивает с подножки и бежит, лавируя между экипажами.

– Herr Tenkoff! Herr Тенков! – кричит ему вслед портной, но того уже след простыл.

Поношенный молодой человек подходит к рослому бородачу в пенсне, и, озираясь по сторонам, говорит:

– Едем, Мишель, домой! Или нет, едем на Крестовский! Здесь сыро.

– Постой немного. Я вот все любуюсь этой француженкой, – отвечает бородач. Вот породистость-то, mon cher! Посмотри на её руки. Этот овал лица, стиснутые губы. И отчего это у нас не принято выдавать женщинам медали за породистость? Удивляюсь!

– Пойдем, Мишель, искать коляску. Право, мне что-то нездоровится. Должно быть, оттого, что я две сигары выкурил, – озирается по сторонам поношенный молодой человек, но только делает несколько шагов, как натыкается на рыжего бакенбардиста.

– Ah, monsieur Тенков! Послушайте, я хотел с вами поговорить… – раздается голос бакенбардиста.

– Некогда мне теперь, некогда! Извините, я завтра к вам заеду и уплачу сполна!

– Ага, теперь некогда, а мебель брать есть когда, не платить деньги есть когда?

– Не кричите, Бога ради! Я отдам, завтра же отдам.

– Нет, я буду кричать! Я уже имею исполнительный лист на вас и распоряжусь им завтра же…

Поношенный молодой человек как бы присел. Он со всем растерялся. На него направились сотни глаз. Не зная, что делать, он вдруг ни с того, ни с сего, замурлыкал какой-то оффенбаховский мотив, и, обратясь к бородачу, забормотал:

– Ты, Мишель, давеча говорил о подарке этой, как её?.. Я охотно подпишу сто рублей, охотно… Да, вот еще что… Продай мне твоего серого жеребца, я его подарить хочу…

Речь его была безсвязна, монокль не вставлялся в глаз, ноги дрожали, и кончил он тем, что наткнулся на лошадь англичанина, сидевшего верхом, и начал извиняться.

Среди аристократических экипажей виднеется и купеческий шарабан, в который запряжена шведка. В шарабане – купец с подстриженой бородой и в Циммермане и купчиха в белой шляпке с целым огородом цветов. Они остановились и смотрят на закат солнца, на яхт-клубистов, разъезжающих близь берега на гичках. Купчиха пристально взирает на их тельного цвета фуфайки. Купец ласково и учтиво ругает бойкую шведку, не стоящую на месте и ударяющую копытами о землю.

– Балу́й, в рот те ягода!

– Митрофан Иваныч, это зачем же они голые на лодке катаются? – спрашивает жена.

– А это яхт-клуб, и такое у них положение, чтоб в триках и акробатских костюмах, – отвечает купец. – Стой, ты, лягушка тебя заклюй! Вот каторжный жеребёнок!

– И дамы ихния в триках ходят?

– И дамы, только все в блестках.

– Что-же, они у себя в клубе на канатах ломаются?

– Нет, так, для блезиру, чтоб продувало, значит. Известно уж, какой народ! Всё больше артисты!.. Не стоит на месте, муха её залягай, да и все тут!

– И не стыдно это им?

– Чего стыдиться-то! На то артисты! на то пошли!.. Балуй, каравай те в бок!

– Вера у них какая?

– Да разная, сборная, потому тут народ и немецкого пола есть, и французского, русские, которые ежели Бога забыли… Ах, сковорода честная! Ну, что мне с жеребёнком делать?

– Застоялся. Смотри, смотри, дама собаку в морду целует!

– Не указывай перстом-то, не хорошо! Тут всё народ в генеральском чине.

– А коли в генеральском чине, так нешто можно пса в морду целовать?

– У них псы особенные, духами надушенные.

– Все-таки, не модель! А зачем это вон там барин сам правит, а халуй сзади на барском месте, сложа руки, сидит? – все еще допытывается супруга.

Купец выходит из терпения.

– Да замолчишь ли ты, бык-те поперёк! – кричит он на жену. – Через тебя и конь на месте не стоит. Уж коли впустили в хорошую компанию, то сиди и молчи. Вон французинка, в лимонных шиньонах, стиснула губы и молчит. Сиди и ты смирно!

– Насмотрелся на фрацузинок-то, так после неё тебе и жена не мила.

На глазах купчихи слезы.

Август перевалил на вторую половину. Небо хмуро, перепадают дожди, с деревьев валится жёлтый лист. Дачники вереницей потянулись в город. Оставшиеся ещё по каким-либо причинам на даче желчны, ёжатся, жалуются на погоду, перебраниваются друг с другом. В вагонах конножелезных дорог только и толков, что о переезде в город.

– Вы когда?

– Квартиру всё ещё не могу найти. Третий день я и жена бегаем по городу.

– Ах, Боже мой! Да вы бы в бывшую овсяниковскую мельницу. Там квартир пропасть и недороги.

– Далеко, на краю города. У меня дети учатся, самому нужно каждый день в должность, на Литейную.

– Но конно-железная дорога, – она мимо проходит.

– Надоела мне и здесь эта конно-железная дорога. Разве в Новой улице посмотреть, у квартирного фабриканта Рота? Дорожится тоже. Комнаты – клетки… И, наконец, это паровое отопление!..

– А мы так с мужем решили ещё пожить до первых чисел сентября, – ввязывается в разговор желтолимонного цвета дама. Бывает ещё очень хорошо на даче. Видели возрождающуюся природу, хотим видеть и её вымирание.

– Ври больше, – шепчет про желтолимонную даму коричневая дама, с пятнами не искусно положенных белил на лице. – Выехать не с чем, вот ты и будешь ожидать умирания природы. Хозяин уже к мировому подал, – добавляет она.

– Не говорите! – отвечает соседка. – Ежели бы вы слышали, как её в мясной лавке честят – срам! Набрала в долг и не платит. Разнощики по утрам толпою осаждают за долгами. Даже, угольщику-чухонцу ухитрилась задолжать. Уж он её вчера ругал, ругал.