Ахмед Танпынар - Покой

Возможно, именно поэтому он медленно разорвал письма — лишь для того, чтобы что-то сделать.

Нуран, не двигаясь с места, отстраненно, словно издалека, смотрела на то, как рвутся на мелкие клочки письма, молящие ее о помощи.

— Суат, как я знаю, был болен в начале лета, а сейчас он, должно быть, уже поправился.

Молодая женщина посмотрела на крашеную кадку, на которой сидела, на влажную после вчерашнего вечернего дождя траву, на засохшие листья каштана. Казалось, солнце, насыщенное как тягучая, умело смешанная краска, заполняет чем-то невидимым сад. Лето закончилось. Способности жизни дарить простую любовь и развлечения, фантазию и воодушевление были исчерпаны. Теперь в жизни осталась лишь тяжкая ноша. Нести нужно было такое множество всего, что трудно было понять, с чего начать. Лучше было поручить себя тому, кто был ей ближе всех, тому, кто любил ее. Она прошла по саду, в котором была так счастлива, в котором каждая пядь земли навевала свои фантазии, ощущая руку Мюмтаза у себя на плече, и вошла в дом.

Сегодняшний день принес Мюмтазу более тяжкий опыт, чем день вчерашний. Его любимую женщину не собирались оставлять в покое. Он знал это. Она была открыта всем. Поэтому им следовало во что бы то ни стало пожениться. Однако…

«Смогу ли я найти в себе силы, чтобы заставить ее?» Теперь он не верил сам в себя. Он был слабым человеком настолько, что ради себя самого не мог совершить в жизни ни одного решительного шага. Именно в данную минуту он это осознал.

Тот день так и не стал прекрасным. Они говорили друг с другом как бы издали, как бы сквозь завесу, словно бы стояли в толпе. Мюмтазу казалось, что голос Нуран доносится до него откуда-то из глубины, словно бы вокруг, как жужжание больших мух, звучат голоса Фатьмы, Яшара, Фахира, Суата.

Он испытывал странное беспокойство. До сегодняшнего дня его окружали только люди, которых он любил. А сегодня вокруг него вдруг появилось множество врагов, выросших за ночь как грибы. Опять возник Фахир, счета которого, как он считал, были закрыты. Отец двоих детей из Коньи, Суат, строчил из больничного угла, утопая в кашле, мокроте и сгустках крови, письма, длинные, как дестаны, чтобы испортить ему, Мюмтазу, жизнь. Фатьма, которую он так хотел считать своим ребенком, к которой был так привязан, заготовила целую драму, чтобы причинить ему страдания, чтобы всем показать, что она его не любит, чтобы рассказать, что она жертва, идущая на заклание. Отрепетировав свою задумку три раза, она специально упала у колодца. В довершение всего Яшар, этот седой дурень, этот выживший из ума с рождения идиот, — и тот был враждебен к нему. Кто знает, кто еще ополчится против него, что еще случится? Самое печальное, что в нем самом потихоньку поднималось что-то, способное ответить враждой на эту враждебность. До того времени он никогда не испытывал ненависти ни к кому — даже к греческим партизанам, убившим его отца. Но сейчас ненависть поселилась и в его душе.

Он понимал это по поднимавшемуся в нем гневу. Да, и Мюмтаз мог бы стать врагом для некоторых людей. Все только из-за того, что он любил одну женщину и был любим ею.

Эта ненависть появилась в нем из-за такого прекрасного и благородного чувства, как любовь, которую мы должны считать единственным нашим спасителем в этом злом мире и от которого должны ждать всяческих благ. Все демоны рождаются в нас только из-за любви. Возможно, завтра сердце Мюмтаза станет чашей с ядом, как сердца Фатьмы, Яшара, Фахира, и он будет с шипением ползать среди людей, как змея. Читая письмо Суата, он словно бы видел, как охваченные горячкой пальцы больного бродят по страницам. Все это было плохо, очень плохо. Человек, сражавшийся со своим несчастьем в больничном углу, пытался отравить мир тех, кто был за стенами больницы. Таких писем, конечно же, будет много. Кто знает, на что еще толкнет его желание мести, которое появляется у тяжелобольных, как он, людей? Было ли это попыткой его болезненного сознания ухватиться за здоровье, за радость, за нечто хорошее, или то была простая враждебность?

Судьбе было угодно, чтобы больная голова решила, что все, по чему она тоскует в санатории, сосредоточилось на Нуран, и поэтому Мюмтаз сейчас ненавидел больных, тех, кому нужна помощь, и ему хотелось ударить больного по лицу с торчащими от худобы скулами. Это было частью человеческого предопределения. «Ведь именно с предопределением мы все время сталкиваемся, — подумал он. — Ведь именно с ним мы все время боремся и никогда не в силах победить…»

Человек ведь враждебен ко всему прекрасному. Как ему, человеку, хочется невзначай разрушить и свое собственное счастье, а заодно и счастье другого человека! Человек враждебен к покою, к добру, он — враг самому себе.

Возможно, в те дни, когда он только заболел, Суат из какого-то стамбульского письма узнал, что Нуран рассталась с мужем, и использовал это в качестве своей последней попытки. Желание свести старые счеты… «Раз уж я приеду в Стамбул, то решу и это дело… Там ведь есть одинокая женщина, старый приятель, там ведь столько воспоминаний…»

На следующий день шел дождь. Мюмтаз поехал в Стамбул. У него там были небольшие дела. Закончив их, он заехал в Шехзадебаши. Ему хотелось узнать что-нибудь о Суате. Хотя всю ночь он мучился из-за него, не сомкнув глаз, ему захотелось узнать что-нибудь о его болезни. Ему постоянно вспоминалось, о чем они говорили в ресторане на Островах в начале лета, вспоминались жесты Суата, его насмешливая и уничижительная улыбка, его странные жалкие взгляды, заставляющие простить ему все.

Все получилось именно так, как он того боялся. Когда он зашел домой, то увидел Ахмеда и Сабиху, играющих с двумя девочками. Затем в гостиной он заметил родственницу Маджиде с уставшим лицом и опухшими глазами, рассказывающую той о своих бедах. То была красивая изящная женщина, умевшая одеваться со вкусом. В ее облике читалось не столько страдание, сколько боль раненой гордости. Мюмтаз, слушая ее рассказ, вспоминал письмо, полученное Нуран. Эту разбитую женщину могла бы оживить каждая из тех многочисленных фраз на восьми страницах, если бы она была обращена к ней, это могло бы сделать ее другим человеком. Но Суат не интересовался женой. Он думал только о Нуран. Его больной мозг по странной логике обратился к ней. Он думал о ней даже в Конье, когда понемногу изменял своей жене, о чем сам как-то рассказывал, пытаясь соблазнить своих секретарш. Он думал о ней, когда его рвало кровью в таз, протянутый этими бессильными руками, когда он подписывал ходатайство об отпуске. Не успел он оказаться в больнице, как сказал себе:

— Сегодня вечером я должен написать ей письмо, — и он вновь и вновь обдумывал фразы этого письма, вперив глаза в потолок, с напряженным от лихорадки лицом и вздымающейся от хрипа грудью.