Ахмед Танпынар - Покой

Мюмтаз поднялся. Оплатил счет. Вышел на улицу. Медленно побрел, не разбирая дороги. Недавнее его головокружение и дурнота прошли; сейчас он испытывал совершенно другую муку. Он думал о маленьком ребенке. О ребенке, которого завтра тонкими щипцами вытащат из матки… Ведь во время этого короткого приключения он обретал собственную жизнь. И завтра ему предстояло умереть. Завтра вечером дрожащей окровавленной человеческой плоти, чему-то странному, похожему на лягушку, с которой сняли кожу, предстояло отправиться в плавание по городской канализации.

И завтра же на острове Хейбелиада сотрудник телефонной станции услышит звонок. Какой-то голос из Стамбула скажет ему: «Санаторий!» — он переключит вилку, которую будет сжимать в руке, на номер санатория, произойдет разговор с больницей, Суата поднимут с постели, он спросит: «Алло, алло, это вы? Все получилось?» — его брови на мгновение нахмурятся, пока не раздастся ответ, какое-то время он будет всем своим существом метаться между двух состояний, затем черты его лица смягчатся, пот на лбу высохнет, и он скажет: «Большое спасибо, братец, огромное спасибо. Передайте ей от меня привет, я потом ее навещу».

Да, именно таким предстояло быть последнему приключению нерожденного ребенка, которое будет пережито другими людьми. Затем вызовут такси, больная женщина с бледным, как мел, лицом вернется в дом к своей родственнице или подруге, служанка врача вымоет инструменты, тазы хорошо промоют под водой.

Он обтер лоб. Он шагал по Истиклялю от Галатасарайского лицея по направлению к Таксиму, не глядя по сторонам.

Маленький ребенок, не родившийся ребенок. Ведь он уже начал жить. Уже больше сорока восьми часов он рос, насколько позволяла его жизнь, взрослел, насколько было возможно. Кто знает, кто мог бы родиться, кем бы стал, что могло бы получиться? Все это происходило только потому, что он, Мюмтаз, полюбил одну женщину и был любим ею. Такова человеческая жизнь. Жить, терпеть поражения от других, медленно задыхаться. Жить…

Однако маленький ребенок, ребенок Суата и этой несчастной женщины с лицом служанки, жить не будет. Завтра вечером ему предстоит умереть.

Какой-то маленький мальчик попросил у него милостыню. Его ноги, лицо, руки — все было в грязи. Он был таким грязным, что его голос, казалось, доносится из болота.

— Помогите ради Аллаха…

Мюмтаз чуть было не спросил:

— Как ты сумел так быстро выбраться из ямы, в которую попал, как ты сумел вырасти таким?

— Помогите ради Аллаха…

Рука Мюмтаза потянулась в карман. Кучка грязи перед ним, завидев это, немного оживилась, дрожавшая в воздухе рука схватила деньги, и, не поблагодарив, мальчик сразу перешел к следующему прохожему.

— Подайте ради Аллаха… — вновь принялся умолять он.

Малышу предстояло умереть. Умереть ради Аллаха. Ему предстояло умереть завтра вечером. Возобновилось то ужасное вращение, все вокруг Мюмтаза вновь пребывало в непрестанном кружении. Звезда, вращаясь, становилась похожа на крутящийся обруч, и по мере того, как она вращалась, все меняло свои места, теряло свои цвет и форму.

— Помогите ради Аллаха…

Одному ребенку предстояло умереть. Завтра ей следует ему позвонить. Ей нужно будет сказать ему: «Все в порядке, все закончилось!» Это означало жить. Все это заключало в себе жизнь. Все, все заключало в себе жизнь — морской окунь под майонезом в витрине лавки по соседству, рядом с которым лежала соленая тонкокожая рыба, сияющая словно желтый жестяной бидон с мутной полировкой, смотревшая на прохожих грязным цинковым блеском угасших глаз; официант из столовой в белом жакете, шагавший следом за Мюмтазом.

Все внезапно окружили его, словно уже давно ждали этого мгновения, того момента, когда Суат войдет в их жизнь; постепенно в этом поразительном круговращении они все окружали его, становясь ближе, крепче, не давая никакой возможности вырваться из этого круга.

«Что делать? Аллах, как же мне спастись?» Внезапно показался маленький лучик солнца. Верхушка дерева засияла мягким блестящим светом, словно волосы ребенка. Мюмтаз остановился. В нем внезапно произошла странная перемена. Не осталось ни недавнего отвращения, ни давления всего, что окружало его. Он смотрел по сторонам, будто бы пробудился от долгого, очень долгого сна. Он вспомнил Нуран с незнакомым до сих пор чувством счастья и с очень острой тоской. Он продолжал смотреть на освещенную макушку дерева и, глядя на нее, словно бы этот влажный свет был крепко связан с Нуран и шел из той далекой страны, где она жила, тосковал по своей возлюбленной. В его жизни Нуран еще была, и так как она существовала, то все другие неясные лица, заполняющие оборотную сторону жизненной медали, стерлись.

Но на душе у него все равно было неспокойно. Страдания, терзавшие его уже два дня, не развеялись, а лишь изменили свой облик. Сейчас он испытывал из-за Нуран странную тоску и чувство страха, словно бы уже потерял ее. Он тосковал по молодой женщине, словно бы не видел ее тысячу лет, и считал, что совершил по отношению к ней преступления, о которых и сам толком не догадывался. Он знал, что она обижена на него, ему хотелось бежать к ней, ему казалось невозможно большим расстояние, разделяющее их сейчас, и, стоя на одном месте, он сходил с ума.

Когда он пришел в Бешикташ, наступила ночь. Небо было ясным, только с той стороны, откуда ожидалось утро, было покрыто темно-лиловыми облаками. Холмы, получавшие последние лучи солнца в отбрасываемой облаками тени, дома и сады стали похожи на сказочные лица, незнакомые, словно бы появившиеся после какого-то колдовства и мгновенно врезающиеся в фантазию.

Однако на пристани было темно и сыро. Рядом в странном ознобе, в какой-то лихорадочной слабости стоял в ожидании пароход, которому предстояло отправиться вверх по Босфору. Мюмтаз, как узник судьбы, смотрел на противоположный берег, туда, где находилась Нуран, прижавшись лицом к железной решетке пристани, словно бы эта решетка была его единственной связью со всем, что ему принадлежало. В тот момент Мюмтаз мог бы вспомнить все тюремные тюркю, которые наполняли его детство тяжкой тоской.

Может быть, именно благодаря этому воспоминанию он начал чувствовать подозрение, которое было подготовлено каким-то психозом, какой-то истерией, недавно приложенным собственным усилием. Чувствуя это подозрение, он отошел от решетки и сел на одну из деревянных скамеек в зале ожидания.

Теперь над Ускюдаром стояла настоящая ночь. Ночь была не летней и не сентябрьской, а одной из тех ясных осенних ночей, которая сияет как цветок вне всего на свете, вне всех сил. Дождь, ливший на протяжении нескольких дней, создал непреодолимую завесу между прибрежными виллами, мимо которых проплывал пароход, морем и теми блестящими, полными лени и перламутрового шума часами летних развлечений, продолжавшихся вплоть до позавчерашнего дня. Даже Нуран была за этой завесой и смотрела на него словно бы с беспомощностью из сводящей с ума дали с горечью, придаваемой этим расстояниям. Все было там, за той завесой. Вся его жизнь, все то, что он любил и во что верил, сказки, песни, часы любви, сумасшедший смех и единение мыслей, и даже он сам, Мюмтаз, был там.