Ивлин Во - Меч почета [Трилогия]

Они встретились в старом условленном месте. В свое время у сэра Ральфа был дом на Ганновер-терэс и интимное убежище на Ибьюри-стрит – комнаты над магазином, напоминавшие роскошную берлогу студента последнего курса; убежище это составляло тайну, известную едва ли пятидесяти лицам. Теперь эти комнаты стали его домом. Он перевез сюда менее громоздкие предметы своей обстановки, однако не намного больше людей, возможно, даже меньше, чем в старые времена, знали туда дорогу.

Людович прошел по Виктория-стрит, пересек бесформенное расширение в конце улицы и подошел к знакомой двери одновременно с хозяином. Сэр Ральф открыл дверь и пропустил Людовича вперед. Он никогда не испытывал недостатка в преданных слугах.

– Миссис Эмбьюри! – позвал он. – Миссис Эмбьюри!

На площадке лестницы показалась его экономка. Она знавала Людовича в прежние времена.

– Чай, – сказал Ральф, вручая ей небольшой сверток. – «Лэпсэнг Сучонг», полфунта. Добыт путем обмена на одном из неизвестных мне восточных рынков. Но чай отличный. В штабе у меня есть друг, который иногда достает его для меня. Чай надо расходовать поэкономнее, миссис Эмбьюри, но для майора, пожалуй, можно заварить покрепче.

Они поднялись наверх и уселись в гостиной.

– Ты, несомненно, хочешь услышать мое мнение о твоих эссе.

– Я хочу услышать мнение Эверарда Спрюса.

– Да, да, конечно, я заслужил этот небольшой выговор. Ну что ж, приготовься к хорошей новости: Эверард восхищен ими и хочет опубликовать их в «Севайвэле». Он согласен дать их анонимными. Единственное, что ему не нравится, – это название.

– Эссе [78], – сказал Людович. – Знаете ли вы, как называют нашу эмблему? – Он постучал ногтем по эмблеме на лацкане своей форменной тужурки. – Педик, сидящий на своих лаврах.

– Да, да. Очень метко. Я уже слышал эту остроумную шутку. Нет, Эверард считает это название старомодным. Он предлагает назвать «Путевые заметки» или как-нибудь в этом роде.

– Это не имеет значения.

– Совершенно верно. Но он определенно заинтересовался тобой. Хочет познакомиться. Фактически я предварительно принял за тебя приглашение на сегодняшний вечер. Сам я, увы, не смогу представить тебя. Но тебя там ждут. Адрес я дам. А ко мне сюда придет другой посетитель.

– Кудрявый?

– В штабе его зовут Сузи. Нет, не он. Сузи – милый мальчик и несгибаемый член партии, но он несколько серьезен для этого. Я отправил его на собрание. Нет, я ожидаю очень смышленого молодого американца по фамилии Пэдфилд. Он офицер, как и ты .

Миссис Эмбьюри принесла чай, и небольшая, загроможденная мебелью комната наполнилась ароматом.

– Боюсь, что не смогу предложить тебе закусить.

– Я достаточно смышлен, чтобы не приезжать в Лондон наедаться. Нас хорошо кормят там, где мы расквартированы. – Людович перенял офицерский тон у сэра Ральфа, но редко пользовался им, когда они оставались наедине. – Миссис Эмбьюри почему-то не очень общительна последнее время, правда?

– Это твой высокий чин. Она не знает, как держаться в твоем присутствии. Ну, а как ты? Где побывал сегодня?

– Перед приходом сюда я ходил в аббатство посмотреть на меч.

– Ты, наверное, подобно другим, начинаешь ценить но достоинству достижения русских. Обычно ты не слишком разделял мои красные симпатии. Мы едва не поссорились однажды, помнишь? Из-за Испании.

– Там, на Ближнем Востоке, были испанцы – настоящие подонки… – Людович оборвал фразу, вспомнив то, о чем решительно старался забыть. – Мой визит туда не имеет никакого отношения к политике. Этот меч является темой еженедельного литературного конкурса в «Тайм энд Тайдс» на сочинение сонета. Я решил, что, если взгляну на него, у меня могут возникнуть какие-нибудь идеи.

– О, дорогой, не вздумай сказать об этом Эверарду Спрюсу. Боюсь, что он презирает эти литературные конкурсы в «Тайм энд Тайдс».

– Просто мне нравится писать, – возразил Людович, – в разной манере о разных вещах. В этом, по-моему, нет ничего зазорного, правда ведь?

– Конечно, нет. Литературное чутье. Но не говори об этом Эверарду. Ну и как, у тебя возникли какие-нибудь идеи?

– Не такие, чтобы их можно было использовать в сонете. Но это заставило меня призадуматься о мечах.

– Первоначальная идея и цель устроителей всей этой церемонии, как сейчас говорят, заключалась не совсем в этом. Имелось в виду, что вид меча вызовет у всех мысли о танках и бомбардировщиках, о народной армии, изгоняющей нацистов.

– Я подумал о своем мече, – упрямо возразил Людович. – Строго говоря, это была скорее сабля. Мы называли их мечами, государственными мечами. Я не видел ни одного меча после того, как ушел из полка. Когда нас призвали снова, их уже сняли с вооружения. Он требовал очень большого ухода, этот меч. Время от времени их собирал оружейник и полировал на шлифовальном круге. В обычные дни мы обходились суконкой и полировочной пастой. На нем не должно быть ни пятнышка. Хорошего офицера всегда можно было узнать: в дождливый день он не подал бы команду: «Клинки в ножны!» – а скомандовал бы: «С обнаженным клинком подготовиться спешиться!» Левой рукой берешь клинок за среднюю часть и прижимаешь его к ближней стороне холки коня. Таким образом не допускаешь попадания влаги в ножны. Некоторые офицеры не заботились об этом, но хорошие – всегда помнили.

– Да, да, исключительно живописно, – заметил сэр Ральф, – однако не имеет почти никакого отношения к обстановке в Сталинграде.

Неожиданно Людович заговорил офицерским тоном:

В конце концов, не что-нибудь еще, а именно моя форма привлекла тогда ваше внимание ко мне, разве вы не помните?

Только исключительно проницательный читатель мог уловить в афоризмах Людовича, что их автор в душе или, скорее, в каких-то глубочайших тайниках своего сознания был когда-то романтиком. Большинство из тех, кто весной 1940 года добровольно пошел служить в части командос, сделали это по другим мотивам, нежели из желания служить своей стране. Только немногие стремились вырваться из рутины повседневной службы в обычной строевой части; другие – таких было больше – хотели порисоваться перед женщинами; третьи, отличавшиеся изнеженностью в гражданской жизни, стремились восстановить свою честь в глазах героев своей юности – легендарных, исторических или надуманных, – в мыслях, продолжавших не давать им покоя и в более зрелом возрасте. В сочинении Людовича, которому предстояло вскоре быть опубликованным, ничто не говорило, каким автор представлял себе самого себя. Начальное образование дало ему лишь смутное представление о рыцарстве. Его добровольное вступление в конногвардейский полк, такой близкий к особе короля, так блестяще экипированный, не было подсказано каким-то знакомством или привязанностью к лошадям. Людович был горожанином. Запах конюшен не вызывал у него воспоминаний о ферме или охоте. Годы, проведенные с сэром Ральфом Бромптоном, он прожил легко и в комфорте; некоторая врожденная склонность к заглаживанию грехов, которую он, возможно, знал за собой, осталась невыраженной. Тем не менее он при первой возможности пошел добровольцем в диверсионно-разведывательные части. Теперь его товарищи – добровольцы, находящиеся в различных лагерях для военнопленных, – имеют массу свободного времени на обдумывание своих мотивов и на избавление от иллюзий. Что касается Людовича, то он занимался тем же в свободное от службы время, однако его прозрение (если он когда-либо питал иллюзии) предшествовало разгрому на Крите. Там он провел неделю в горах, два дня в пещере, особенно памятную ночь в открытой лодке, когда он совершил подвиг, принесший ему военную медаль и производство в офицеры, подвиг, о котором он никогда не говорил. По прибытии в Африку на все вопросы о том, как это произошло, он отвечал, что в его памяти о тех событиях почти ничего не сохранилось – весьма обычное состояние после подвига, потребовавшего исключительной выносливости, как его уверяли преисполненные сочувствия врачи.