Александр Дюма - Записки учителя фехтования. Яков Безухий

Чуть дальше и по-прежнему слева от меня, по другую сторону Большой Невки и старого Петербурга, находились Военный госпиталь и Медицинская академия, а затем деревня Охта и ее окрестности; напротив этих двух зданий, правее кавалергардской казармы, располагались Таврический дворец под своей изумрудной крышей, артиллерийские казармы, Дом призрения и старый Смольный монастырь.

Не могу сказать, сколько времени я оставался на мосту, с восторгом глядя на ту и другую панорамы. При более внимательном рассмотрении всех этих дворцов они, вполне возможно, несколько напомнили бы оперную декорацию, а все эти колонны, производившие издали впечатление мраморных, вблизи, возможно, оказались бы их кирпичной подделкой; но на первый взгляд открывшийся передо мной вид был так восхитителен, что он превосходил все, что можно себе представить.

Пробило четыре часа. Меня предупреждали, что табльдот в гостинице начинается в половине пятого; поэтому, к великому моему сожалению, мне нужно было туда вернуться; на этот раз я шел мимо Адмиралтейства, чтобы поближе рассмотреть колоссальный памятник Петру Первому, который прежде я видел из моего окна.

И лишь на обратном пути — настолько я был занят созерцанием каменных громад — я обратил кое-какое внимание на городское население, которое, тем не менее, вполне заслуживает интереса к себе своим необычайно своеобразным характером. В Санкт-Петербурге живут либо бородатые рабы, либо украшенные орденами вельможи — середины нет.

Надо сказать, что, когда смотришь на мужика впервые, никакого интереса к нему не возникает: зимой он носит овчинный тулуп, летом — полосатую рубаху, не заправленную в штаны, а спускающуюся до колен. На ногах у него род сандалий, которые держатся при помощи длинных ремешков, обвивающих ногу; волосы его коротко и прямо острижены на затылке, а длинная борода густая настолько, насколько это дано природой; таковы мужчины. Женщины носят шубы с грубым матерчатым верхом или же длинные кофты в крупную складку, опускающиеся до середины юбки, и огромные сапоги, в которых ступня и голень совершенно теряют форму.

Зато, по правде говоря, ни в какой другой стране, возможно, не встретишь у народа такого спокойствия на лицах, как здесь. В Париже из десяти человек, принадлежащих к низшему классу общества, лица, по крайней мере пяти или шести, свидетельствуют о страдании, нищете или страхе. В Санкт-Петербурге ничего подобного нет. Раб, всегда уверенный в будущем и почти всегда довольный настоящим, не должен беспокоиться ни о жилье, ни об одежде, ни о пропитании, ибо хозяин обязан все это ему предоставить, и он идет по жизни, не испытывая никаких забот, кроме тех, что порой доставляют ему несколько получаемых им ударов хлыста, к которым его плечи давно привыкли. К тому же, удары эти он быстро забывает благодаря отвратительной хлебной водке, ставшей обычным его напитком: вместо того чтобы озлоблять его, как у нас действует на грузчиков вино, она заставляет его с глубочайшим уважением и смирением относиться к вышестоящим, пробуждает у него чувство нежной дружбы к равным себе и, вдобавок, доброжелательство ко всем самого комичного и самого трогательного характера, какое я нигде и никогда не встречал.

Так что существует немало причин возвращаться к разговору о мужике, от которого нас изначально отдаляет несправедливое предубеждение.

Другая особенность, также поразившая меня в Санкт-Петербурге, — это свобода передвижения по улицам; этому преимуществу город обязан трем большим опоясывающим его каналам, по которым удаляют отбросы, перевозят домашнее имущество и доставляют провизию и дрова. Поэтому здесь никогда не бывает скопления ломовых телег и не приходится тратить три часа на то, чтобы преодолеть в экипаже расстояние, которое можно пройти пешком за десять минут. Напротив, повсюду простор: улицы предоставлены дрожкам, кибиткам, бричкам и коляскам, которые с безумной скоростью несутся со всех сторон и по всем направлениям; но это не мешает тому, что каждую секунду слышишь: «Поскорее! Поскорее!»; тротуары предоставлены пешеходам, которым никогда не угрожает опасность оказаться раздавленными, если только они не имеют к этому особой охоты; к тому же, русские кучера умеют с такой ловкостью резко останавливать во весь дух мчащуюся упряжку, что нужно обладать еще большей ловкостью, чтобы несчастный случай все-таки произошел.

Я забыл упомянуть еще об одной мере предосторожности, применяемой полицией, чтобы указать пешеходам, что они обязаны ходить по тротуарам: прогуливаться по мостовым, которые приятно напоминают мощенные булыжником улицы Лиона, крайне утомительно, если только вы не дали подковать себя, как лошадь. И потому в Санкт-Петербурге поговаривают, что город напоминает красивую и благородную даму, великолепно одетую, но ужасно плохо обутую.

Среди жемчужин, дарованных городу царями, одно из первых мест безусловно занимает памятник Петру I, воздвигнутый благодаря щедрости Екатерины II. Царь изображен верхом на горячем коне, взвившемся на дыбы, — намек на московское дворянство, обуздать которое ему было так тяжело. Сидит он на медвежьей шкуре, символизирующей состояние варварства, в котором он застал свой народ. А чтобы аллегория была полной, скульптору, когда он завершал свою работу, в Санкт-Петербург была доставлена для постамента памятника необработанная гранитная скала, ставшая зрительным воплощением трудностей, которые пришлось преодолеть цивилизатору Севера. На камне выгравирована латинская надпись (на другой его стороне она воспроизведена по-русски):

PETRO RRIMO CATHARINA SECUNDA. MDCCLXXXIL'

Часы пробили половину пятого, когда я в третий раз обходил решетку, окружающую памятник; мне пришлось 1Петру Первому — Екатерина Вторая. Лета 1782 (лат.).

силой оторваться от созерцания этого шедевра нашего соотечественника Фальконе, иначе я весьма рисковал бы оказаться без места за табльдотом.

Как мне стало понятно, Санкт-Петербург — это самый большой из всех известных мне маленьких городов.

Весть о моем прибытии распространилась уже по всему городу благодаря моему попутчику; а так как он не мог ничего сказать обо мне, за исключением того, что я путешествовал на почтовых и не был учителем танцев, эта новость заронила в группе предприимчивых французов, именовавших себя колонией, беспокойство, поскольку каждый из них испытывал по отношению ко мне страх, как это было столь простодушно проявлено мастером пируэтов, и боялся встретить во мне конкурента или соперника.

Вот почему мое появление в обеденной зале гостиницы вызвало всеобщее шушуканье среди почтенных сотрапезников, большая часть которых принадлежали к колонии, и каждый из них старался прочесть по моему лицу и догадаться по моим манерам, к какому кругу общества я принадлежу. Сделать это, не обладая чрезвычайно большой проницательностью, было затруднительно, ибо я ограничился тем, что сделал общий поклон и занял свое место.