Александр Дюма - Записки учителя фехтования. Яков Безухий

— Сударь, — заявил я в ответ, — я знаком с тем, о ком вы говорите. Как иностранцу и как французу, вам не следовало говорить то, что вы сейчас сказали, ибо, будучи иностранцем, вы обязаны уважать выбор императора, а будучи французом, вы не должны унижать соотечественника. Это уже мой урок вам, сударь, и я за него не возьму даже половинной платы: вы видите, что я великодушен!

С этими словами я поднялся из-за стола, ибо мне успела наскучить здешняя французская колония и захотелось поскорее с ней расстаться. В одно время со мной поднялся какой-то молодой человек, ни слова не проронивший за обедом, и мы вышли вместе с ним.

— Мне кажется, сударь, — обратился он ко мне, улыбаясь, — вам не потребовалось долгого общения, чтобы составить себе мнение о наших дорогих соотечественниках.

— Совершенно верно, и должен признаться, что это мнение не в их пользу.

— Что ж, — сказал он, пожимая плечами, — однако именно по таким образцам о нас судят в Санкт-Петербурге. Другие нации посылают за границу лучшее, что у них есть, мы же, вообще говоря, посылаем туда худшее, что у нас есть, и все же повсюду нам удается уравновешивать влияние своих соперников. Это весьма почетно для Франции, но весьма печально для французов.

— А вы живете в Санкт-Петербурге, сударь? — спросил я его.

— Да, уже целый год, но сегодня вечером я уезжаю.

— Неужели?

— Да, и меня ждет экипаж; честь имею…

— Ваш покорнейший слуга, сударь…

«Черт возьми, — подумал я, поднимаясь по лестнице к себе в номер, в то время как мой собеседник уже подошел к двери, — мне определенно не везет: случайно встретил одного порядочного соотечественника, да и тот уезжает в день моего приезда».

У себя в номере я застал коридорного, приготовлявшего мне постель для послеобеденного сна. В Санкт-Петербурге, как и в Мадриде, обычно спят после обеда: это следствие того, что два летних месяца здесь еще более жаркие, чем в Испании.

Подобный отдых превосходно подходил мне, так как я все еще чувствовал себя разбитым после двух суток, проведенных в дороге, и хотел как можно скорее насладиться великолепными невскими ночами, которые мне так расхваливали. Поэтому я спросил коридорного, не знает ли он, как следует взяться за дело, чтобы достать себе лодку; он ответил, что лодку достать проще простого, надо лишь сделать соответствующее распоряжение, и, если я дам ему десять рублей, куда войдут и его комиссионные, он берется все устроить. Я уже успел обменять немного денег на ассигнации, поэтому дал ему красную бумажку и велел разбудить меня в девять часов вечера.

Красная бумажка оказала свое действие: ровно в девять коридорный постучал в дверь моего номера, а лодочник ждал меня внизу.

Ночь была всего лишь мягкими и ясными сумерками, которые позволяли различать на большом расстоянии предметы, теряющиеся в восхитительной дали и окрашенные в тона, неведомые даже под небом Неаполя. Духоту жаркого дня сменил прелестный ветерок, который, пролетая над островами, вбирал в себя едва уловимый сладостный запах роз и померанцевых деревьев. Весь город, казавшийся днем заброшенным и пустынным, вновь заполнился людьми; все торопились к прибрежному месту гулянья, куда городская знать стекалась по всем рукавам Невы. Все лодки выстроились вокруг пришвартованной напротив крепости огромной барки, на которой расположилось более шестидесяти музыкантов. Внезапно раздались звуки чудесной музыки, о какой я ранее не имел ни малейшего представления: они поднимались от реки и величественно возносились к небу; я велел своим двум гребцам подъехать как можно ближе к этому гигантскому живому органу, где каждый из музыкантов исполнял, если можно так выразиться, роль одной из его труб; мне стало понятно, что я слышу ту самую роговую музыку, о которой мне так много говорили: в таком оркестре каждый из исполнителей ведет лишьодну ноту, вступая по знаку дирижера и играя лишь до тех пор, пока дирижерская палочка обращена к нему. Подобная инструментовка, столь новая для меня, казалась мне чудом; я никогда не мог представить себе, что с людьми можно обращаться так же как с клавишами фортепиано, и даже не знал, чем следует больше восхищаться — терпением дирижера или послушанием оркестра. Правда, впоследствии, когда я ближе познакомился с русским народом и увидел его необычайную склонность ко всем техническим ремеслам, меня перестали удивлять как его концерты роговой музыки, так и его построенные топором дома. Но в ту минуту, признаюсь, я был так восхищен ею, что словно пребывал в исступлении: первое отделение концерта кончилось, а во мне еще звучала музыка.

Концерт на воде длился далеко за полночь. До двух часов ночи я не покидал, в отличие от всех, это место, держась на таком расстоянии от барки, чтобы все слышать и видеть: мне казалось, что концерт давался исключительно для меня и что подобные чудеса гармонии нельзя будет повторить ни в один из последующих вечеров. Так что у меня была полная возможность рассмотреть инструменты, которыми пользовались музыканты: это были трубы, загнутые лишь возле мундштука и расширяющиеся к концу, откуда и исходил звук. Эти своеобразные горны имели в длину от двух до тридцати футов. Чтобы играть на самых длинных из них, требовалось три человека: двое поддерживали инструмент, а один дул в него.

Когда начало светать, я вернулся в гостиницу, находясь в очаровании от этой ночи, проведенной мною под этим византийским небом в окружении этой северной гармонии, на этой реке, столь широкой, что она казалась озером, и столь гладкой, что в ней, словно в зеркале, отражались все небесные звезды и все земные огни.

Признаюсь, что в этот момент Санкт-Петербург превзошел в моих глазах все, что мне о нем говорили, и я сознавал, что если он и не был раем, то, по крайней мере, был чем-то очень близким к нему.

Я не мог заснуть, настолько эта музыка Эола продолжала преследовать меня повсюду. Вот почему, хотя я и лег в три часа, в шесть утра я уже был на ногах. Я перебрал несколько полученных мною рекомендательных писем, которые я намеревался пустить в ход не раньше, чем устрою публичный сеанс фехтования, чтобы не быть вынужденным самому заниматься своей рекламой; из писем я взял лишь то, которое один из моих друзей просил передать в собственные руки адресата. Письмо было от его любовницы — признаться, обыкновенной гризетки из Латинского квартала, — а адресовано оно было ее сестре, обыкновенной модистке; и не моя в том вина, что ход событий смешал все слои общества, а революционные бури так часто противопоставляют в наши дни народ королевской власти.

На конверте стояла надпись:

«Мадемуазель Луизе Дюпюи, в доме мадам Ксавье, модистки, Невский проспект, близ Армянской церкви, против базара».