Александр Дюма - Записки учителя фехтования. Яков Безухий

— Не подчиняясь полученному приказу, ты, тем не менее, отдавал себе отчет в том, чему ты себя подвергаешь?

Фельдфебель был уже не в состоянии отвечать. Луизе стало так его жалко, что, даже рискуя вызвать недовольство императора, она, сжав руки, взмолилась:

— Ради Бога, пощадите его, государь.

— Да, да, государь, — пробормотал несчастный, — пощадите, пощадите!

— Что ж, я дарую тебе пощаду.

Фельдфебель с облегчением вздохнул; Луиза радостно вскрикнула.

— Я дарую ее тебе по просьбе дамы, — продолжал император, указывая на Луизу, — но при одном условии.

— Каком, государь? — воскликнул Иван. — О! Говорите! Говорите!

— Куда ты препроводил графа Алексея Ваненкова?

— В Козлово.

— Ты еще раз отправишься гуда и проводишь к нему эту даму.

— О государь! — воскликнула Луиза, которая начала понимать, откуда проистекает напускная строгость императора.

— Ты будешь повиноваться ей во всем, за исключением тех случаев, когда речь пойдет о ее безопасности.

— Да, государь.

— Вот приказ, — продолжал император, подписывая бумагу, подготовленную заранее и уже скрепленную печатью. — Согласно ему ты получаешь в свое распоряжение людей, лошадей и экипажи. Теперь ты отвечаешь мне за нее головой.

— Так точно, государь!

— А когда вернешься, — заявил император, — и привезешь мне письмо от этой дамы, где будет сказано, что она прибыла на место без происшествий и довольна тобой, то станешь подпрапорщиком.

Иван упал на колени и, забыв о солдатской дисциплине, заговорил на своем простонародном языке:

— Благодарствую, батюшка!

И император, как ему это было привычно делать со всеми, даже с последним мужиком, подал Ивану руку для поцелуя.

Луиза попыталась было встать на колени и поцеловать вторую руку у императора, но тот ее остановил.

— Довольно, — произнес он, — вы благочестивая и достойная женщина. Я сделал для вас все, что мог. А в остальном да хранит вас Господь!

— О государь! — воскликнула Луиза. — Вы для меня воплощенное Провидение! Благодарю, благодарю! Но я, что я могу для вас сделать?

— Когда будете молиться за своего ребенка, — ответил император, — помолитесь заодно и за моих детей.

И, подав знак рукой, он вышел.

Когда Луиза вернулась к себе домой, ее ждала небольшая шкатулка, присланная императрицей.

В ней были тридцать тысяч рублей.

Было решено, что Луиза выедет в Москву на следующий же день и там оставит своего ребенка у графини Ваненковой и ее дочерей. Я со своей стороны добился у Луизы разрешения сопровождать ее до Москвы, второй российской столицы, которую уже давно собирался посетить. Луиза велела Ивану добыть экипаж и лошадей к восьми часам утра следующего дня.

К назначенному часу карета была готова, вследствие чего у меня сложилось весьма высокое мнение о пунктуальности Ивана. Бросив взгляд на экипаж, я с удивлением отметил, что он одновременно и прочен и легок; но, когда в углу дверцы я увидел знак императорских конюшен, удивление мое прошло. Иван воспользовался правом, предоставленным ему приказом императора, и выбрал лучший из придворных экипажей.

Луизе не терпелось отправиться в путь. Она вся сияла; все ее страхи ушли, все опасения исчезли. Еще накануне она решила отправиться в путь чуть ли не пешком и без всяких средств, а осуществляла свой замысел, пользуясь всеми мыслимыми удобствами и покровительством императора. Экипаж был утеплен мехом, поскольку, хотя снег

еще не выпал, воздух был уже холодный, особенно по ночам. Мы с Луизой сели в экипаж; Иван устроился рядом с возницей на козлах, и по его свистку мы понеслись словно ветер.

Кто не путешествовал по России, тот не имеет ни малейшего представления о быстрой езде. Между Санкт-Петербургом и Москвой семьсот двадцать семь верст, что составляет около ста девяноста французских льё, и их преодолевают, если только хорошо платят возницам, за сорок часов. А теперь поясним, что означает в России хорошо платить возницам.

За каждую лошадь платят из расчета пяти сантимов за четверть льё, что составляет примерно семь или восемь французских су за перегон. Это то, что идет хозяевам лошадей, но нас это даже не касалось, так как мы ехали за счет императора.

Что же касается возницы, то его чаевые, которые не являются обязательными, зависят от великодушия путешественника; восемьдесят копеек за перегон в двадцать пять-тридцать верст, то есть за расстояние в шесть-семь льё кажутся ему настолько значительной суммой, что, подъезжая к почтовой станции, он еще издали не преминет крикнуть: «Поспешай! Поспешай! Орлов везу!» — это означает, что ему надо ехать со скоростью птицы, имя которой он позаимствовал, чтобы назвать им щедрого путешественника. Если же, напротив, возница недоволен и ему платят мало или не платят вовсе, он подъезжает к станции обыкновенной рысью и с выразительной гримасой на лице, извещая тем самым, что везет всего лишь ворон.

Около каждой почтовой станции обычно стоят человек пятнадцать — двадцать крестьян с готовыми к дороге лошадьми, поджидая прибытие какой-нибудь почтовой кареты или каких-нибудь саней и коротая время в игре, поскольку русские крестьяне любят играть, но играют они по-детски — для развлечения, а не для выигрыша. Едва только завидится почтовая карета, то, коль скоро она везет орлов, всякие игры прекращаются, все бросаются наперегонки: лошадей распрягают еще до того, как они останавливаются, и овладевают правой постромкой, которая представляет собой обыкновенную веревку; каждый поочередно хватает веревку, ставя свою руку рядом с рукой товарища до тех пор, пока, три или четыре раза перехватив одними и теми же руками веревку, не проходят всю ее длину, и тому, чья рука ложится на ее конец, достается везти экипаж от этой станции до следующей. Тотчас же под восторженные крики товарищей он бросается к своим лошадям: все помогают ему впрячь их, и через секунду новая упряжка пускается в путь. Если же, напротив, едут вороны, все происходит куда спокойнее, хотя и точно таким же образом; меняются только правила игры: теперь проигрывает тот, кому приходится везти седоков; поэтому, перехватывая веревку, каждый пускается на хитрости, лишь бы жребий не пал на него, и тот, на кого указал случай, под гиканье товарищей направляется с поникшей головой к своим лошадям, запрягает их и, не торопясь, пускается в путь.

Но стоит кучеру отъехать, он, сколь бы ни умеренны были чаевые, оживляется и начинает разговаривать с лошадьми, ибо никогда не прибегает к кнуту, лишь голосом ускоряя или замедляя их бег. Правда, ничего не бывает приятнее его похвал, так же как ничего не бывает оскорбительнее его упреков; если лошади бегут хорошо, то они у него «ласточки», «голубки»; тогда он зовет их «сестричками», «подружками», «крошками»; если же они бегут плохо, то превращаются у него в «черепах», «слизняков», «улиток», и он сулит им на том свете подстилку еще хуже, чем она была обычно на этом; эта угроза у них возвращает лошадям весь их пыл, и они снова пускаются бежать со скоростью ветра.