Александр Дюма - Записки учителя фехтования. Яков Безухий

И как только они начинают нестись во весь опор, русского кучера уже ничем не остановишь, начинаются скачки с препятствиями: ров, бугор, гать, поваленное дерево — он преодолевает все; опрокинув вас, он поднимается, ничуть не тревожась о себе самом, и с радостным видом подбегает к дверце; первое слово, которое он при этом произносит: «Ничево», то есть «Пустяки», а второе — «Небось», то есть «Не пугайся». Каков бы ни был ваш чин и звание, формулировка не меняется ни в чем; как бы серьезно ни было ваше ранение, лицо, представшее у вашей дверцы, всегда улыбается.

Когда в дороге случается мелкая поломка, он тотчас же исправляет ее. Если сломается ось, он срубит ближайшее дерево топориком, который русский крестьянин всегда носит при себе и который заменяет ему все прочие инструменты. В один миг дерево срублено, разделано, отесано, новая ось на месте — и экипаж продолжает путь. А если лопнут постромки, причем так, что их нельзя вновь связать, го русскому крестьянину достаточно нескольких мгновений, чтобы сплести еще более прочную веревку из березового лыка, и перепряженные лошади по первому знаку своего хозяина пускаются в путь.

Помимо прочего, кучер производит в пути такой шум своими понуканиями лошадей и своими песнями, его так мало заботит карета, которую его упряжка тащит за собой и в которой трясутся его орлы или вороны, что часто он не замечает, к примеру, как передок экипажа отцепляется. Он продолжает мчаться во весь дух, оставив кузов на дороге, и лишь на почтовой станции замечает, что потерял своих седоков. Тогда он возвращается назад, сохраняя превосходное настроение, определяющее сущность его характера, подъезжает к ним, произнося «Ничево», поправляет сцепку и снова пускается в путь, добавляя: «Небось».

И хотя мы были зачислены, как легко догадаться, в разряд орлов, наш экипаж, благодаря предусмотрительности Ивана, оказался столь прочен, что происшествий подобного рода с нами не случилось, и мы в тот же вечер приехали в Новгород, старинный и могущественный город, взявший себе девизом русскую поговорку: «Никто не устоит против Бога и Великого Новгорода!»

Новгород, некогда колыбель русской монархии, шестидесяти церквей которого едва было достаточно для его благоденствующего населения, сегодня, со своими полуразрушенными стенами и пустынными улицами как тень былой столицы встает на пути между Санкт-Петербургом и Москвой — этими двумя нынешними столицами.

Мы остановились в Новгороде л ишь для того, чтобы поужинать, и тотчас же снова отправились в путь. Временами мы встречали на своем пути огромные костры, вокруг них — десять — двенадцать длиннобородых мужиков, а поодаль — ряд выстроившихся по одной из сторон дороги телег. То были местные ломовики, которые из-за отсутствия на пути деревень и, следовательно, постоялых дворов, располагаются на ночь на обочинах дорог, спят, завернувшись в свои накидки, а утром встают отдохнувшие и веселые, словно провели ночь в удобнейших постелях. А пока они спят, их распряженные лошади щиплют траву в лесу или пасутся на лугу; на рассвете ломовики сзывают их свистом, и лошади возвращаются, сами останавливаясь у своего места.

На другое утро мы проснулись в так называемой русской Швейцарии. Это расположенный посреди неизменных равнин и хвойных лесов холмистый край, пересеченный озерами и долинами. Город Валдай, центр и столица этой северной Гельвеции, находится от Санкт-Петербурга на расстоянии примерно девяноста льё. Едва наша карета въехала в этот город, как нас окружила толпа торговок баранками, напомнивших мне парижских торговок вафельными трубочками. Однако вместо небольшого числа привилегированных мастериц, промышляющих на подступах к Тюильри, в Валдае вас осаждает целая армия девиц в коротких юбках, особ, как я сильно подозреваю, причастных к промыслу, который запрещен законом и прячется за этой их показной торговлей.

За Валдаем появился Торжок, город, славящийся тисненым сафьяном, из которого шьют мягкие сапожки, чрезвычайно изящные, и женские домашние туфли причудливой формы и отменного качества.

Затем перед нами предстала Тверь — губернский центр, где по мосту длиной в шестьсот шагов пересекают Волгу. Эта огромная по длине река берет свое начало из расположенного неподалеку озера и несет свои воды в Каспийское море, пересекая по пути всю Россию, то есть примерно на протяжении семисот льё.

Когда мы отъехали верст на двадцать пять от Твери, спустилась ночь, а на рассвете мы уже увидели позолоченные купола и колокольни московских церквей.

Москва произвела на меня сильнейшее впечатление: перед моими глазами находилась огромная гробница, где Франция похоронила свою славу. Я невольно вздрогнул, и мне показалось, что передо мной вот-вот предстанет, словно дух бурь Адамастор, тень Наполеона и, плача кровавыми слезами, поведает о своем поражении.

При въезде в Москву я повсюду искал следы нашего пребывания здесь в 1812 году и кое-какие из них распознал. То тут, то там нашему взору представали огромные развалины, все еще покрытые копотью от пожара, — мрачные свидетельства дикого патриотизма Ростопчина. Я был готов остановить экипаж и, перед тем как поселиться в гостинице, перед тем как идти куда-либо, спросить дорогу к Кремлю, поскольку горел нетерпением посетить угрюмую крепость, которую русские однажды утром превратили вместе со всем городом в кольцо огня; но я был не один. Я решил отложить осмотр Кремля до другого раза и позволил Ивану везти нас дальше; проехав часть города, мы остановились у дверей гостиницы близ Кузнецкого моста, которую держал один француз. По воле случая мы поселились недалеко от особняка, где жила графиня Ваненкова.

Луиза очень устала с дороги, так как почти все время держала на руках своего ребенка; однако, как я ни настаивал, чтобы она сначала отдохнула, она прежде всего написала записку графине, извещая ее о своем прибытии в Москву и испрашивая разрешение нанести ей визит. Мы рассуждали, с кем можно передать это послание графине, как вдруг подумали о нашем славном фельдфебеле Иване. Нам было понятно, что письмо, доставленное им, не может быть плохо принято, а он, со своей стороны, принял это поручение с огромным удовольствием.

Десять минут спустя, когда я уже ушел к себе в номер, у дверей гостиницы остановился экипаж. В нем приехали графиня и ее дочери, которые не пожелали ждать, когда Луиза явится к ним, и сами поспешили к ней. Они оценили самоотверженность этого благородного сердца, они знали, с какой целью она отправилась в путь и какое предназначение она себе уготовила, и не хотели, чтобы та, которую они называли дочерью и сестрой, во время своего краткого пребывания в Москве жила не у них, а где-нибудь в другом месте.