Борис Верхоустинский - Опустошенные сады (сборник)

— Ты меня любишь?

— Ты в этом сомневаешься?

Рогнеда поднимает обеими руками его голову с своих колен, чтобы лукаво заглянуть в его глаза.

— И ты не лжешь?

— Рогнеда!

— У тебя такие чистые глаза, я вижу за их прозрачностью твою душу. Милый мой, так ты никого, кроме меня, не любишь?

— Нет, нет.

— Я верю тебе, Георгий.

У нее губы складываются в суровую улыбку.

— А что бы ты со мной сделал, если бы я сейчас тебя ударила по лицу, дала пощечину?

Он целует ее руки.

— У тебя сегодня странные мысли, Рогнеда. Если хочешь ударить, ударь, — я тебя поблагодарю поцелуем.

— Так ты меня очень любишь?

— Да, Рогнеда. Разве же ты не видишь, не чувствуешь?

Она молчит.

Он внезапно поднимается и начинает возбужденно шагать по комнате. Рогнеда мрачно смотрит на свет лампы. На лампе бумажный абажур — зеленый, с красными цветами; впрочем, это, кажется, не цветы, а вдетые одно в другое звенья красных цепей… Ах, нет! — безграмотно нарисованные красные кружки — головки маков, а красные полосы — их стволы.

Ковалев останавливается и говорит деревянным голосом:

— Плохо мне!

— Почему?

Он разводит руками.

— Сам не знаю. Опять начинается приступ тоски… Темно, сиротливо. Проклятое время, проклятое поколение — хилое, бесплодное, беспомощное, лишенное веры в себя и надежд, без всяких устоев, без всяких принципов.

Она его утешает:

— Люби меня, я от тебя ничего не потребую — ни подвигов, ни жертв. Будь свободен во всем, но приноси мне твое лучшее, твое самое лучшее, я его взлелею и сохраню.

Рогнеда встает с кресла, кладет ему на плечи свои руки и глазами, полными слез, заглядывает в его глаза.

— Ты не видишь своей красоты, Георгий. Даже твои недостатки и слабости не могут затемнить твоего светлого облика. Среди всех этих трусов, недоносков и торгашей ты один лучезарно выделяешься. Я с тобой пойду всюду.

— Эх, Рогнеда, было бы куда идти. В том-то и вся штука!

— Нет, нет! Не смей так рассуждать! Ну, целуй меня, будь веселым. Хочешь я тебе сыграю на пианино?

— Хочу.

— Ну так слушай.

Рогнеда вытирает с глаз батистовым платочком слезы и садится за пианино.

— Некто сказал: женщина — сфинкс без тайны, а я ему скажу: но и мужчина есть безсфинксовая тайна! — философствует подвыпивший Долбня на именинах Пелагеи Евтихиевны Ковалевой.

— Брось! — лениво ворочает языком его сосед Алексей. — А тебе-то какое дело? Ну их всех к лешему. Наплюй да и разотри! Выпьем за здоровье именинницы…

Он поднимается из-за стола с рюмкою в руке.

— Пелагея Евтихиевна, за процветание… то есть, так сказать, пью за ваше здоровье и всего вам… м-м-м… наилучшего. Простите, что незваный затесался к вам на именины.

Пелагея Евтихиевна благосклонно кивает головой, отрываясь от беседы. По случаю своего тезоименитства она разрядилась в пух и прах: кольца, ожерелье, лиловое бархатное платье… Стол уставлен фалангами яств и бутылей. Гости: фон-Книппен, Рогнеда. Тихий Ужас, Долбня и Алексей, да два тощих старичка в сюртуках и три дамы.

Алексей опоражнивает рюмку и опускается на стул.

— Неосновательно выпивать за здоровье пятнадцатую, — скептически замечает ему Долбня, но сам не выдерживает и тоже поднимается.

— Говорю тост. Немного внимания!

Пелагея Евтихиевна сокрушенно хлопает глазами, опять отрываясь от беседы с дамами.

— Что есть человек? Человек есть вещественный прах — и ничего более.

Долбня свирепо нахмуривается.

— Всякая именинница есть тоже человек… Н-да!.. Но все ж таки именины отличная вещь. За ваше здоровье, Пелагея Евтихиевна!

Он с треском опускается на свое место и шепчет Алексею:

— Загнул я ей салазки! Не знает, что делать — сердиться или благодарить.

— Ты, дружище, такой же нахал, как и я, — пьяно отвечает ему Алексей.

— А я, господа, анекдот новенький раздобыл! — пасмурно сообщает фон-Книппен и принимается его рассказывать визави Тихому Ужасу. Она внимательно слушает, кушая миногу с горчицей и с уксусом.

Рогнеда сидит рядом с Серафимой, против Ковалева.

— Передайте мне, пожалуйста, Рогнеда Владиславовна, коробку с сардинами.

Рогнеда передает.

— Благодарю. Вы любите сардины?

— Нет, не особенно.

— А я очень их люблю.

— Я вообще рыбу не люблю.

Рогнеду тяготит ее соседство. Она с отвращением смотрит на полные белые руки Серафимы. Георгий их тоже целовал… Если бы его поцелуи оставляли золотую пыль, то, пожалуй, руки Серафимы оказались бы сплошь ею покрытыми.

— Что вы теперь делаете?

— Да так, по хозяйству. А вы знаете, Геша собирается за границу.

— И вы тоже поедете?

— Неизвестно, это зависит от того, как устроятся дела. Он продает корабельную рощу в нашем имении Дудову, да тот дешево дает. Геша теперь дает уроки живописи его дочери.

В голосе, в глазах, во всей фигуре Серафимы столько довольства собой, что Рогнеда на нее озлобляется.

— Зачем вам заграница? Вам и здесь хорошо. Из-за каких-то картин трястись в вагонах, хлопотать, беспокоиться… Нет, на вашем месте я бы не поехала.

— Вот, и я то же говорю, да он не слушается меня.

— Георгий Глебович, — окликает его Рогнеда, — вы чего же, серьезно собрались в иноземщину?

Ковалев поднимает голову.

— Да. Через месяц все выяснится. Хочу к весне укатить в Париж, а оттуда в Италию.

— А почему у вас сегодня такое скучное лицо? — понизив голос, спрашивает Рогнеда.

— Простудился, должно быть — нет ничего подлее оттепели, сегодня ходил в расстегнутом пальто, и вот — насморчище.

— Насморк есть красноречие носа! — глубокомысленно замечает Долбня.

Рогнеда вдруг замирает, крепко сжимая в руке вилку. К ее горлу подступает жесткий клубок, на лбу выступает пот; висячая лампа, бутыли, телятина в белой бумаге, узорно вырезанной по краям, — все начинает подпрыгивать и метаться в разные стороны. Голову клонит на грудь, как будто она наполнилась свинцом, а жесткий клубок расширяется, щекочет гортань, вызывает слюну, которую Рогнеда едва успевает глотать. Запах жареной свинины, тяжелый, нестерпимо удушливый, бьет в ноздри, Рогнеда пытается не вдыхать его в себя, но это ей не удается. Сейчас она потеряет сознание и уткнется лицом в стоящую перед ней тарелку.

— Что с вами? — слышится издалека голос Ковалева.

— А-а-а! — вздыхает Рогнеда. — Не зна-ю, кружится голова.

Ковалев вскакивает из-за стола, помогает ей подняться, отводит в кабинет на диван. Она лежит, прямая, как вытянутая струна, и замечает, что потолок выкрашен масляною краской. «Это гигиенично, — думает она, — его, вероятно, часто моют…» Клубок в горле тает, как круглый кусок сахара, и, как от сахара, во рту слащаво; голова вновь легка, но язык поворачивается с трудом, по телу разлилась истомливая слабость.