Борис Верхоустинский - Опустошенные сады (сборник)

— Пейте же! Пейте! — настойчиво торопит его Рогнеда. — Видите, я осушила до дна… Гуляю напропалую!

В передней дребезжит звонок.

— Кто там еще?

…Алексей. В сапогах, забрызганных доверху грязью, входит, покачиваясь в комнату, и неуклюже раскланивается.

— Се грядет муж во полунощи!.. Да вы тут того… Хо-хо!

Встряхивает руки Рогнеде и Ковалеву.

— Так, так-с!

Берет бутылку с коньяком, долго ее рассматривает на свет.

— Три звездочки! это хорошо… Оч-чень хорошо… А мы — хо-хо! — того, сейчас на биллиарде играли в Дрездене… Уд-дивительно!.. Два борта в среднюю. Виноват, я кажется, вам помешал?

Рогнеда поднимается с дивана и несколько раз в волнении проходит по комнате.

— Опять нарезались? — брезгливо спрашивает она, останавливаясь против Алексея.

Он осклабляется:

— Сим победиши князей мира сего! Разрешите рюмочку? Я употребляю его лишь в чистом виде, без примесей. Примесь есть искажение, как выражается Долбня. Он — умный человек и хороший философ. Врожденный трагик! А я — фильтик, он мне доказал это, как дважды два четыре.

Алексей наливает себе в рюмку и выпивает.

— Ничего… очень хорошо, хотя отзывает сургучом.

Ковалев удивлен:

— Фильтик? Что это за штука?

— Не знаю, — мрачно отвечает Алексей, — нечто среднее между протухлым огурцом и зряшным человеком. Долбня сказал: Ковалев — смердящий декадент, как свинья, роется в собственном навозе… Хо-хо! Он так-таки и сказал без обиняков: Ковалев, как свинья, роется в собственном навозе, но и вы, Алексей, прискорбное зрелище, потому что вы — фильтик. Мы с Долбней вчера от вас завернули в одно местечко и очень мило провели время. Хо-хо! Он там всех ругал: все вы, говорит, высосанные лимоны, заморские фрукты, родную землю поганите.

— Мило! — пренебрежительно усмехается Ковалев.

Рогнеда возмущена:

— Алексей! С каких это пор вы стали клеветничать? Ф-фу, как гадко, вы хоть и пьяны, а все-таки этому нет оправдания.

Алексей вскакивает со стула, точно его выбросила пружина.

— Что-о? Я пьян? Я пьян?.. А вот и не пьян, и не пьян, черт возьми!

Стучит кулаком по столу. Рюмка падает на пол и разбивается.

— А и пьян! Ладно! И пьян… А вот вы, Рогнеда Владиславовна…

Он на миг останавливается, ищет слов. Лицо его покрывается ярким румянцем, а мутные глаза загораются.

— …а вы… Я вас насквозь теперь вижу!.. Ловко, брат Гешка, обходишь свою супружницу! Скромник! Праведник! Со старыми девками коньяк лакает, тетатетничая… Живоглоты чертовы!

— Алексей! — тихо говорит Рогнеда.

Он замолкает, тяжело дыша.

Она указывает ему на дверь.

— Вон!

— Ну и уйду. Ладно!

Он пятится к дверям, злобно глядя на Ковалева.

— И уйду! И наплевать! И никогда не приду больше!

Долго возится в передней, отыскивая калоши. Потом дверь с громким стуком захлопывается.

— Ушел! — угрюмо произносит Рогнеда.

— Ушел! — в тон ей говорит Ковалев.

Рогнеда возвращается на свое место, на диване, против Ковалева.

Молчат.

Она теребит золотой крест и смотрит в сторону, словно ей стыдно взглянуть прямо в глаза Ковалеву.

Он берет ее руку и пожимает.

Рогнеда слабо улыбается.

Он целует эту продолговатую кисть руки теми долгими-долгими поцелуями, когда губы мужчины, словно срастаются с рукою женщины.

Садится рядом с Рогнедой, привлекает ее за талию к себе.

Она закрывает глаза. Его губы как бы вонзаются в ее губы и, вонзившись, теряются в них.

Быть ближе! Быть нераздельнее!

Она обвивает его руками: так ближе! Так нераздельнее!

И она тонет в этой близости: ни мысли, ни памяти, — одно опьяненное, сливающееся тело.

Когда дыхание слишком затрудняется, когда легким не хватает воздуха, а сердце начинает смятенно биться в груди губы медленно разъединяются, и тогда он целует ее в глаза, в лоб, в обнаженную шею.

И опять сливаются в жадном поцелуе.

Уже темно, уже тьма заглядывает в окна.

— Нет, милый, нет. Не надо, милый!

Рогнеда вырывается из объятий и, стоя над уткнувшимся лицом в диванную подушку Ковалевым, приводит в порядок свою прическу.

Затем зажигает лампу и за плечи старается приподнять Ковалева.

— Милый!

Он поднимается, раздраженно взглядывая на нее.

Ковалев дома.

Пишет у себя в кабинете письмо.

— Милая Серафима!

Задумывается, глядя на заржавевшее ядро. Да, кажется, написать надо… Обнимал другую женщину. Человек предыдущего поколения сказал бы: крал от жены любовь. Однако, какие чудаки были эти старые идеалисты.

Конечно, он не будет писать покаянной слезницы, он напишет ровно и спокойно, как знающий себе цену и не раскаивающийся в собственных поступках.

Обмакивает перо в чернила.

— Существует ужасно глупое слово — измена; глупое потому, что под изменой подразумевают измену другим, но ведь если и можно изменить, то только себе, я же себе не изменяю, помни это, Серафима!

Опять задумывается, глядя на ядро.

Стоит ли писать? Зачем?

…Дом спит. По комнатам ходит тишина, скрипит половицами, поет вместе с маятником часов.

Ковалев настораживается…

Вдруг в столовой раздается треск, трещит стол. Он трещит и днем, но тогда этого никто не замечает.

И кажется, что там, в темной безлюдной комнате, кто-то живет незримо и таинственно, иногда подавая знать о себе неосторожным шумом. Кто-то завтракает в полуночи, в ночи обедает, а под утро уходит в свой угрюмый уголок, чтобы заснуть на целый день и во сне услышать далекие отзвуки дня.

Ковалев зажигает свечу и осторожно заглядывает в столовую: ну, конечно, там никого, трещал стол, как он трещал десятки раз.

Он берется за перо, продолжает письмо.

— Так вот, ты меня, надеюсь, понимаешь? Я счел своим «долгом» заявить тебе, что, кроме тебя, я люблю еще одну женщину. Если ты не в силах делиться мною, если так властен в тебе голос собственницы…

Треск в столовой повторяется… Ковалев вздрагивает и бросает перо на стол. Несносно! По всему телу расползается страх и обхватывает насторожившееся сердце холодными клещами. И тут Ковалев слышит, как за окном, в ночи, кто-то воет, плачет и скребется; как ветер пронзительно кричит голосом обиженного человека.

Вся комната наполняется невидимыми, тайно-пребывающими существами. В каждом предмете, находящемся в этой комнате, пробуждается иная, враждебная ему, Ковалеву, жизнь.

Ядро словно думает мучительную заржавевшую думу. Сейчас оно покатится, ударится в его грудь и с гулом упадет на половицы пола.

Чернильницы протянули свои черные жерла, как черные глотки, смоченные черною неподвижною кровью.

Деревянные ручки с перьями стали похожи на злые острые копья, готовые ослепить зрячие глаза.

Даже безобидная резинка, умеющая только стирать штрихи карандаша, — даже она готова долго-долго стирать какие-то слова, какие-то неведомые мысли, стирать их с болью, с гневом, с упорством воскресшего на миг предмета.