Борис Верхоустинский - Перед половодьем (сборник)

— Здравствуй, женушка. Как прокатилась?

Отец весело хихикает, обнимая ее, — вероятно, радуется встрече.

— Ничего, хорошо прокатилась… А ты, Степа, внизу ничего не оставил?

— Ничего.

И с горечью она чувствует, что вся жизнь матери сплошное ничего.

«Коровищу — вон», — думает сияющий отец, идя под руку с женой мимо Василиды, принимающей от лодочников вещи приехавших.

— Боязно было? — тем временем спрашивает Василида.

Молодой парень — перевозчик — хвастлив.

— А чего же?

— Да затор тронется… Измелет!

— Бог не выдаст! — хмуро отвечает другой перевозчик, старик с иконописным лицом, сухонький, желтенький и высокий.

— Оно, конешно, — соглашается Василида; — да може на дне-то куды лучше: лежи-полеживай, песком засыпаючись, да с окуньками играючи.

Она завистливо смотрит вслед матери, неся багаж в комнаты, где бабушка уже пробирает отца Ирочки:

— Вы бы, сударь, пиджачишко надели, а то, не дай Бог, простудитесь, — грудишка-то у вас не из важных… не люблю я распущенности такой.

Тот кряхтит, но подчиняется.

Бабушка чувствует себя как дома: журит, командует, бранит потоп, выговаривает мужчинам за то, что за обедом пьют водку, а по утрам холодной водой не обтираются. В конце концов вытаскивает из дорожной корзины новенькую колоду карт и засаживает мужчин за преферанс; но плешивый отец Ирочки имеет несчастье отыграть короля, будучи бабушкиным партнером, а потому с позором изгоняется из-за стола: пусть вместо него играет его жена.

Много прекрасных вещей бабушка привезла в подарок внуку. Дети, сидя на полу, около большой лучинной корзины, разбирают ее содержимое.

— Яблочки!.. Ирочка, возьми, пожалуйста, вот это самое толстое.

— Нет, я самое красное хочу.

— Ну, возьми и красное, и самое толстое, все возьми!

Ирочка принимает, как должное.

— Лед! — вдруг вскрикивает она, бросаясь к окну. Огромные ледяные глыбы, точно заброшенные рукой титана, вертясь и сталкиваясь, поплыли по реке: затор прорвался, беда тому, кто не успеет догрести до берега.

— Лед! Лед тронулся!

Бабушка спешит к окнам гостиной.

— Отменно хорошо! — качает она серебристою головой, — отменно!

Вокруг дома шуршат мелкие льдины, плохо сдерживаемые затонувшею оградой.

— Боже мой! Как ужасно! — мечется мать Ирочки, — мы все потонем, все!

— Да не визжите же, сударыня! — обертывается к ней бабушка, — где же это слыхано, чтобы этакой домина затонул… Вздор, у реки и воды-то не хватит.

Но мужчины тоже с опаской поглядывают на окна, преувеличенно спокойными голосами рассуждая о потопе, какого не запомнят и старожилы. Лица мужчин искажены тревогой, спокойными в действительности остаются лишь дети да старая бабушка, от души восторгающаяся красотой разгулявшейся стихии.

— Отменно хорошо… Всю бы жизнь стояла да смотрела. Не понимаете вы, судари, этой роскоши.

— Бабушка, а потоп пройдет?

— Пройдет.

— И Волга высохнет?

— Ну, нет! — загадочно усмехается бабушка, — этому не бывать, не бывать этому. Завтра, думаю, слегка опадет вода, а там и совсем войдет в русло, но звенят бессчетные ручьи, поят и кормят великую реку.

— И мы опять уйдем вниз? — грустно спрашивает маленький человек.

Бабушка смеется, гладя внука холеною рукой по кудрям:

— Что, не хочется, небось, сударь, не хочется? Скандалы любишь?

— Не хочется, — печально вздыхает мальчик, оплетая хрупкими ручонками бабушку: — ах, бабушка, как с Ирочкой весело играть!

— Ничего, сударь, — утешает его бабушка: — недалеко живет, придет и она к тебе в гости.

Но маленький человек смотрит на ползущие льдины и печалится:

— Ой, бабушка, скучно как… зачем все кончается!

— Кончается, сударь, кончается! — задумывается бабушка: все кончается, и жизнь… давно ли невестою была, а теперь… — голос бабушки замирает до шепота, — а теперь умирать пора, старой, мне… О-ох!

— Не умирай, бабушка, — льнет к старушке маленький человек: — я вырасту и куплю тебе часики золотые с длинною цепочкой.

Бабушка наклоняется, целуя внука:

— Спасибо, сударь… А пока учись хорошенько. Скоро в гимназию пойдешь, в город переедете, с мальчишками-озорниками подружишься.

— А Ирочка здесь… останется? — беспокоится маленький человек, но бабушка его утешает: Ирочка тоже должна учиться и, наверное, ее родители тоже переедут поближе к городу.

Мальчик с любопытством засматривается на тот берег. Купола — как чьи-то головы, фабричные трубы — как поднятые кверху пальцы. Страшно! страшно!

…И ни один предмет в затопленной квартире не будет стоять точь-в-точь на старом месте, когда наводнение кончится, когда из подвалов выкачают насосами воду, когда пылающие печи осушат промокшие стены.

…Новые обои, новая штукатурка на потолке, новые стекла вместо выбитых льдинами, — все новое, новое, преображенное потопом.

День меркнет, сгущается тьма, а вольные льдины все сталкиваются, все грызутся, смертной сечей приветствуя золотую весну.

И плывут далеко, далеко…

— Зажгите лампы! — командует бабушка, отходя от окна, — начнемте-ка, судари, новую пульку.

«Рассказы» т. 1, 1912 г.

На двор входит сам хозяин, седенький старичок в лакированных высоких сапогах, в чуйке синего сукна, в картузе с блестящим лакированным козырьком.

— Пол-ка-аш!

Пес успокаивается, вновь высовывает влажно-красный язык, равнодушно посматривая на хозяина.

Архип Егорыч подходит к будке, пес хлопает по твердой земле мохнатым хвостом, взбивая пыль и мусор. Вдруг с визгом вскакивает, ластится к хозяину, тычется в синюю чуйку пористым носом.

— Пол-каш, на место!

Архип Егорыч пробует цепь — крепка ли: намедни забрел разносчик с селедками, а Полкан сорвался и повредил ему штанину, пришлось выкинуть трешницу.

— Куш, глупый!

Пес окончательно успокаивается, на дворе прежняя тишина; светит жаркое солнце, кудахтают куры.

Стоя на крыльце, Архип Егорыч сперва заглядывает в окно — не видать ли кого из домашних, и только потом решается дернуть ручку звонка. Спущенная ручка гулко ударяется о чашку — гнездо, в передней дребезжит проснувшийся звонок.

Дверь отворяет старшая дочь Архипа Егорыча, бледная, с тускло-черными волосами и такими же тускло-черными глазами. Подмышкой — костыль: Марфонька хромоножка.

— А я, папаша, была в кухне да и думаю, и чего это Полкан разлаялся, уж не идет ли кто чужой.

Марфонька ковыляет, мягко постукивая костылем, в кухню, а Архип Егорыч, раздевшись, проходит в гостиную, разваливается в старом кресле, покрытом желтым атласом, любуется на царящий в комнате порядок. Все здесь без пылинки, без мусоринки — и трюмо в углу, и диван, и кресла, и стулья, и высокая розовая лампа на плюшевой скатерти круглого стола.