Борис Верхоустинский - Перед половодьем (сборник)

— Ну, подари.

Мальчик со вздохом отдает ей раскрашенного идола:

— На, только не обижай, смотри.

И, помолчав, спрашивает:

— Теперь ты не сердишься на меня?

— Нет.

В знак восстановленной дружбы, Ирочка нежно целует его в губы и опять кричит, весело прыгая:

— Ты слышишь, слышишь? Мы все потонем, все, все!

— И коровушки? — огорчается маленький человек.

— Да, и коровушки.

Из слободы доносятся умоляющие вопли: «спа-сите! спа-си-те! спа-си-те-е-е!» — а слободские коровы жалобно мычат.

К лунной полночи от дома остается только один этаж, нижний же затоплен по самые карнизы. А на Волге борются со льдами буксирный пароход, освещенный красными огнями, и огромная беляна, сорванные с якорей на зимовище — в устье речки, протекающей около монастыря.

«Б-бом-бом!» — загромыхали в набат растерявшиеся монахи в затопленном монастыре.

В доме никто не спит; с матерью Ирочки, полненькой, краснощекой и очень скучной немкой, делается истерика, она видела в бинокль, как льды раздавили беляну, а на беляне были люди, отчаянно голосившие о помощи.

— Нас тоже раздавит! — убежденно шепчет Ирочка маленькому человеку, — только молчи, а то «они» испугаются.

— Хорошо, — усмехается мальчик, — я не скажу «им» ничего.

…Э-эй! — звенят голоса около дома: причалить можно?

Это кричат с буксирного парохода, выкарабкавшегося-таки из водоворотов и бесноватых льдин.

Скоро дом, с пароходом, причаленным к одиноко возвышающемуся над водой шпицу потонувших ворот, представляет диковинную картину.

— Чем не Венеция! — смеется отец маленького человека, устало зевая; — еще хорошо, что вещи-то успели перенести… Форменный потоп, зима была очень снежная, наверно, потому.

— Вероятно, — соглашается плешивый отец Ирочки разгуливающий по комнате, на правах хозяина, в одной жилетке, без пиджака; — теперь готовьте удочки, Волга скоро очистится.

А в слободе в это время чьи-то умоляющие крики то вырастают до раздирающего сердце вопля, то переходят в слабые отзвуки далекого горя, словно погасают, как свечи ярого воска.

И кажется маленькому человеку, — стоит на холодной льдине босоногая женщина, в лохмотьях, нищенка, а косы ее черные, а очи ее прекрасные. Стоит и рыдает, заломив руки: «где ты, сыночек мой, где же ты?»

Но не трогают мальчика ее мольбы, очарован он близостью с розовой Ирочкой, счастлив восстановленной дружбою.

— Ирочка, милая, давай в прятки играть.

— Давай!

Василида всплескивает руками:

— Ах, срам какой… Тутотка утопленники, а они балуются…

И зовет спать маленького человека, ведь постелька его перенесена снизу, особых затруднений нет.

— Спокойной ночи, Ирочка.

— Спокойной ночи, — отвечает она, нежно целуя своего друга.

— Увидь козла во сне!

— А вот и не так, — задорно подбоченивается девочка: — «спокойного сна, желаю видеть во сне козла».

Смеются, расходятся.

Утром пароход уходит на свою стоянку, а шпиц ворот окончательно скрывается под водой. На верхнем плесе, верстах в двух от города, затор. Синевато-игольчатые льдины там встали непроходимою стеной, зато между городом и слободой река почти совершенно очистилась; зашмыгали проворные катеры, поползли неуклюжие баркасы, а белые спасательные лодки на полозьях плавно скользнули от одного берега к другому, перевозя тюки с почтою и людей.

Маленький человек и розовая Ирочка наблюдают с балкона за движением лодок:

— Черная! черная!.. Черная перегонит белую, все черные лодки ходят скорей.

— Вот глупости! — Ирочка презрительно сжимает пунцовые губки, — конечно, белая… Ангелы летают быстрее всех, а ведь они тоже белые.

Маленький человек ничего не может возразить и замолкает, заложив руки за аленький кушак синего тулупчика.

В белом капоре, с оживленными глазами, с золотящейся под ярким солнцем косичкою, Ирочка ослепительно хороша.

— Смотри! смотри! — протягивает она указательный пальчик по направлению к белой лодке: — едет к нам.

Словно лебединые крылья, над ровной поверхностью залитого луга, вздымаются две пары изогнутых весел. Кроме гребцов, на лодке две женщины.

— Мама! — равнодушно говорит маленький человек, — и бабушка, и гостинчики…

Ему безразлично, едет мать или нет: только Ирочка, только славная девочка Ирочка свила теплое гнездышко в сердце мальчика, только ею положено золотое яичко в гнездо.

— Попляшем, — вдруг, ни с того ни с сего, предлагает маленький человек; девочка соглашается, и они начинают выкидывать отчаянные прыжки по тесному балкону. Сверху — небесная синь, снизу — холодная вода, в ней можно потонуть, и всюду — золотая весна, чей свежий воздух убивает чахоточных, но обновляет назначенных жить.

— Ох! — наконец вздыхает Ирочка, останавливаясь, — сейчас сердце треснет…

Маленький человек тоже прекращает неистовые па, обливаясь потом, — нелегко, ведь, в зимнем тулупчике плясать веселый танец весны.

— О-ла-ла! О-ла-ла! — торжественно поет он, девочка ему подтягивает, но скоро и это им надоедает, и они встречают звонкими криками подплывающую к балкону лодку.

С лодки на приветствия отвечают улыбками и воздушными поцелуями.

А потом — хохот до упаду: гребцы причаливают к балкону и подсаживают на его барьер толстую старушку с румяным лицом.

Это — бабушка, ее волосы — серебряная коронка, ее шубка на лисьем меху, а на ее левой руке — два обручальных кольца.

— Вот и я! — весело говорит она, перелезая через барьер, — думали струшу перед вашей глупою Волгой… Ха-ха-ха! Не на такую напали… Да ты, сударь, не трудись! — строго замечает она отцу маленького человека, вышедшему встречать приехавших, — не трудись, сударь, и сама перелезу… Ноги-то у меня прошли: опять гнутся, что ивочки.

И даже сердится, отталкивая руку зятя:

— Прочь лапу! Я тебя, сударь, еще за уши буду драть. Варвар бессовестный!

По лицу отца расплывается бессмысленная улыбка:

— Все молодеете, Татьяна Филипповна…

Но старушка уже душит внука в объятиях:

— Ай-ай-ай!.. Да и не узнать совсем… вырос, изменился. Ну, молодец, молодец, здравствуй, хороший мой.

За бабушкой, через барьер перелезает мать, быстрым и нервным движением одергивая поднимающуюся кверху юбку. Плюшевая ротонда сброшена на дно лодки.

— Витенька!

Но маленький человек насилу вырвался из бабушкиных объятий и попасть в новые ему вовсе не хочется.

— Здравствуй, мамочка! — лениво протягивает он матери руку.

Мать нерешительно ее пожимает, но затем, под внезапным приливом гордости, строго берет сына за плечи и крепко целует его в лоб. Надменна и красива. Однако, такой твердости хватает ненадолго, скоро опять робка и стыдливо-нерешительна.

Каждый ее нерв чувствует, что «он» уже не ее. «Он», которого она породила в стыде и страдании, «он», переливший ее кровь в свои жилы, «он», маленький паук, опутавший материнское сердце.