Борис Верхоустинский - Перед половодьем (сборник)

Дрова с шумом падают на пол, перед плитой.

— Нянечка, ты топить?

— Не, — озабоченно мотает она головой, — это к завтраму.

— А можно, нянечка, бересточку посдирать?

— Сдирай! — разрешает она, — только пальчики не занози, смотри!

Нянечка со вздохом приступает к мытью посуды, а маленький человек садится на скамеечку и терпеливо сдирает белую чистенькую бересту с березовых полен.

Тоска по матери не стихает, хотя обнажать сухие дрова от их красивых нарядов приятно.

— Нянечка!

— Ну!

— А ямщик мамочку в прорубь не опрокинет?

— Не… не душегуб, чай.

Молчание.

— Нянечка!

— Ась?

— А топором не зарубит?

— Не… душевный мужик и двумя перстами иконам молится.

Молчание.

— Нянечка!

— Да чево тебе?

— А много злых?

— Тыща тыщ, — глубокомысленно отвечает Василидушка, утирая полотенцем тарелку.

— Ого! Много как, — А их бы взять, да всех и убить…

Василида сосредоточенно думает.

— Не, — наконец, решает она. — Богу всякие люди надобны.

Маленький человек морщит переносицу, размышляя над словами Василиды.

Темнеет.

Перемыв посуду, Василида зажигает висящую на стене жестяную лампу и распускает жиденькую косичку, чтобы расчесать ее костяным гребнем, любовно заглядывая в тусклое зеркальце на столе.

— Нянечка, давай-ка знакомиться! — вдохновляется мальчик на игру.

— Экой! Да мы же давненько знаемся, — рассеянно отвечает Василида, огорченно рассматривая свой курносый нос с оспиночкой.

— По-новому теперь, нянечка, по-новому!

Маленький человек взбирается к ней на колени и трется носиком о ее нос:

— Вот так! Ха-ха-ха!.. Мы, значит, познакомились, нянечка.

Василида притворно сердится:

— Не мешай, баламут, вишь, косыньку расчесываю.

Но от маленького человека не так-то легко отделаться:

— А давай-ка, нянечка, жениться… Вот весело!

Василида кладет костяной гребень на стол и благосклонно обнимает шалуна:

— Не упади, родненький, озорничок неотвязчивый.

Мальчик берет со стола деревянную ложку и ковыряет в ухе Василиды круглою ручкой с шишечкой на конце.

— Ой! — вскрикивает Василида, больно же, устепенись, докука!

Но потому что умоляющий голос покорен, бессознательно хочется причинить еще большую боль, еще сильнее ковырнуть круглою ручкой.

— Оставь! О-о-о! Палач-вольница!

Василида спускает упирающегося мальчика с колен на пол и сердито отпихивает от себя:

— Уйди с глаз, дурной! Всяк сопляк, а туда же лезет, — «дай, грит, поиздевляюсь»… Господа- нехристи… Брысь ты из кухни, мазурик короткоштанный!

Маленький человек испуганно убегает в детскую, испуская протяжный вопль. Нет матери и отвергнут нянечкой — страдание велико!

В полутемной детской мерцает лампада. Рыдания становятся бесшумными, кроткое мерцание смягчает боль.

Мальчик берет со столика частый гребешок, которым он чешется по утрам; этот гребешок из слоновой кости, на нем можно наигрывать великолепныя мелодии, обернув зубья тонкою бумагой.

Маленький человек ложится на кровать, мечтательно смотря на слабый огонек перед Богородицей.

«Уту-ту! Уту-ту!» — а по щекам слезы катятся.

В бесхитростном напеве — вся глубина души, вся боль одиночества.

«Уту-ту! Уту-ту!» — закрывает он глаза, стремительно падая в бездну.

— Я вас! я вас! — кричит во сне, гоняясь за дразнящими своею наготой белыми человечками.

— Миленькие! Беленькие!.. Да подождите же!

Ждут, а он к ним с хворостиною, а он их хворостиною по нежным трепещущим телам.

И тут только замечает, что это послушные, боязливые девочки, которые часто плачут.

Приходит нянечка, раздевает его, слышит он но собирает все силы своей воли, чтобы не проснуться и не выйти из блаженного оцепенения.

Ровно в полночь маленький человек просыпается, словно кто-то властный приказал: «встань и прислушайся!»

И он встает и прислушивается.

«Иди!»

И он идет к двери, и смотрит через замочную скважину в спальню, откуда доносится шепот — мужской и женский.

И видит он: на материной кровати лежит Василида. А отец, в нижнем белье, рядом с нею… Одеяло сброшено на пол.

…Маленький человек, шатаясь, отходит от двери к кровати и, быстро скользнув под одеяло, рыдает — тихо-тихо, чтобы «они» не услышали.

— Не скажу мамочке, не скажу! Не надо говорить, не надо! Ой, не надо говорить мамочке!

Лампадка теплится.

Идет весна. День краше дня. По дорогам великолепные лужи, собравшие все цвета радуги, а на заливных лугах, под влажным и тяжелым снегом, текут ручьи; то здесь, то там они выбиваются из- под белого покрова и, перемигнувшись с благословляющим солнцем — журчащие, ленящиеся — вновь зарываются во влажном и тяжелом снеге.

По краям Волги — большие полыньи, а от города к слободе перекинут плавучий мост: лед ненадежен, недавно провалился воз с сахаром, возница спасся, но груз и лошади потонули.

Быть ледоходу.

Пьяность и мягкость весеннего воздуха оплетают руки любвеобилием — не поднять их на жестокое дело.

— Где Рейнеке?

— Потерял!

— Неряха! — барабанит отец пальцами по столу.

На этом разговор и кончается. Мальчик брезгливо потупляется, разбалтывая ложкой сахар в чашке с утренним кофе.

Они ждут возвращения матери, оба в слегка приподнятом настроении. Несколько дней тому назад мать прислала письмо.

На отце форменная тужурка, на маленьком человеке шерстяная матросская курточка.

Отец ежеминутно вынимает из кармана золотые часы, а маленький человек спрашивает:

— Скоро ли, папочка?

— Скоро… Вот какой ты, потерял книгу, — мы бы пока почитали. В восемь двадцать — прибытие поезда, да на лошади минут сорок.

Морщится, сердито обнюхивая воздух:

— Ф-фу, черт возьми, опять эта корова начадила…

Маленький человек отодвигает от себя пустую чашку и встает из-за стола:

— Мерси, папочка. Можно мне на дворике погулять?

— Иди.

Со двора доносятся дребезжащие звуки шарманки.

Поспешно надев синенький тулуп и наскоро опоясавшись алым кушаком, маленький человек выбегает на крыльцо. В кулаке крепко сжата медная денежка.

Курчавый оборванец вертит шарманку смуглою рукой, просительно поглядывая на мальчика и на его сжатый кулак. В клетке на шарманке прыгают предсказатели — чижики, большие мастера вытаскивать острыми носиками билетики с «судьбою». На небе солнце, на вербе почки, но железные прутья крепки…

— Ну-ка, пичуга, дай-ко-сь судьбинушку мне! — просит чижика вышедшая из кухни Василида, протягивая оборванцу пятачок.

И жалеет:

— Крохотки, ножки малые, костки слабые, посадили вас в клетушку, бедные пташеньки!

Шарманщик, не переставая играть, выдвигает левою рукой ящичек в дне клетки. Чижик чирикает, прыгает, и вдруг отчаянным, пугливым взмахом крылышек подлетает к ящичку и быстро погружает свой носик в кучу билетов — подает Василиде «судьбу».