Борис Верхоустинский - Перед половодьем (сборник)

«Моя старенькая, моя одинокая!

Как я рада, что вы надумали к нам прокатиться! Скучно вам теперь в старом доме, в этих высоких комнатах… Ночью темною, под вой зимнего ветра — неправда ли? — вас охватывает странная жуть, все кажется, будто кто-то крадется, кто-то подслушивает, кто-то заглядывает в самую глубину сердца. Вижу вас, мамаша, на том диване, где умер Володенька, вижу клубок синей шерсти, перекатывающийся в рабочей корзинке, и ваши неутомимые пальцы, вяжущие на деревянных спицах теплую фуфайку своему внуку. Все вижу и хочется мне заплакать, почему так — не знаю. Быть может, жаль далекого-далекого детства… Помните, мамаша, как я любила убегать, на пасеку, к деду Михеичу, и как он угощал меня каждый раз внушительным ломтем хлеба, густо намазанным душистым медом?.. И как с покойным братцем Володенькой мы заблудились в чернолесье?.. Далеко это время!.. С мужем я живу не особенно дружно: он грубый человек и любит угнетать. Вскоре после нашего приезда высек Витю, и тот, бедненький, прохворал больше месяца. Теперь, слава Богу, Витенька вполне здоров, но иногда я его не узнаю, он мне кажется новым, что-то скрывающим от меня. Очень впечатлительный мальчик и прилежный: круглый день однажды учил басню, чтобы прочесть ее вам, когда вы приедете. „Ну, а бабушка?“ — ежедневно пристает ко мне; воображаю, какая будет радость при виде вас. Через недельку, перед отъездом, я еще напишу, чтобы вы знали, когда высылать Кузьму с лошадью.

Крепко целую вас, любящая дочь.

8-е января».

Но через неделю над листком почтовой бумаги у письменного стола сидит не она, а муж:

«Многоуважаемая Татьяна Филипповна!

К сожалению, жена не может приехать за вами, ввиду того, что заболела воспалением легких. Сперва у нее была простая инфлюэнца, которую она застудила, игнорируя, по своему печальному обыкновению, мой добрый совет — беречься и беречься.

Очень жаль, что все так сложилось, тем более, что, во всяком случае, встанет она нескоро. Конечно, дурного исхода болезни я не ожидаю, так как телосложение вашей дочери довольно сильное.

Остаюсь уважающий вас зять».

Запечатав письмо в конверт, несет его в кухню, к Василиде:

— Немедленно снаряжайся на вокзал и опусти в ящик. Надеюсь, почтовый еще не ушел.

— А боле ничего не надыть? — спрашивает Василида, нерешительно глядя на хозяина.

— Ничего, — задумывается тот. Ах да — лимон к чаю возьми, да, смотри, получше выбирай; ежели принесешь дохлый какой-нибудь, пошлю назад. Добротность лимона в упругости и чтобы без пятен. Поняла?

— Поняла, — усмехается Василида. Черный мужчина окидывает ее быстрым, любопытным взглядом, от которого она краснеет.

— А двугривенничек хочешь? — вдруг шепчет он, скверно прищурясь.

Василида потупляется:

— Да за что же?.. Ну, вот…

Неловко ей, переминается с ноги на ногу.

— А так себе, — шепчет отец: — ни за что…

И схватывает ее за подмышки:

— Ого! Да как у тебя тепло тут.

Василида вырывается:

— Не замай, хозяин… зазорно, чай; сама пластом, а он…

Но по тому, как Василида слабо сопротивляется своими дюжими руками, отец заключает, что она не прочь быть его наложницей, — только не теперь, а после, когда хозяйка выздоровеет…

Отец выпускает ее из объятий и, круто повернувшись на каблуках, уходит в спальню, к обложенной компрессами жене; Василида же задумчиво и смущенно смотрит ему в след, а затем, надев кацавейку и накинув на голову шаль, уходит на вокзал — опускать письмо, покупать в слободской лавочке лимон к чаю хозяина.

В спальне больная слабо стонет: «умру я, Степа!» — крупные слезы медленно сползают по бледному лицу к обострившемуся подбородку. Сухой, рвущий грудь кашель нарушает угрюмую тишину комнаты.

«Глаза как у Матросика!» — думает мальчик, сидя на кровати отца и беспечно болтая резвыми ногами.

Отец нахмуривает брови, скулы на его лице выдаются.

Нерешительно, как бы стыдясь, он берет с белого пикейного одеяла узенькую руку и прижимает к своим губам. Молчит.

— Умру я! — еще слабее повторяет больная.

Жалость и стыд заполняют склоненного над печальным ложем мужа, и хочется ему властною рукою вернуть нечто ускользающее в даль.

С бесконечной нежностью целует он узенькую кисть с голубыми жилками — сутулый, мрачный, страдающий.

— Женушка!.. Знаешь, я надумал послать в город, в теплицу, за ирисами, ты, ведь, их любишь, кажется.

Но она отрицательно мотает головой: не надо белых ирисов, ничего не надо.

«Плохо, брат», — думает сутулый мужчина, и неизвестно, к чему это относится.

«Завтра же рассчитаю Василиду!» — останавливается он на решении, со злорадством мечтая, и как она будет ползать у него в ногах, а он, суровый, холодно и резко будет говорить: «нам таких стерв не надо!»

И опять целует узенькую кисть:

— Поправишься, женка, поправишься, что и говорить… Ради Бога, слушайся всех докторских предписаний.

Чтобы скрыть волнение, он сморкается.

— Витя! — стонет больная болтающему ногой мальчику, — останешься один, будь умником, иногда вспоминай…

Маленький человек сладко зевает:

— Хорошо, мамочка!

И оживляется.

— Можно взять из буфета чуточку изюмчика? Не съели бы его мышки.

Мать грустно улыбается; «можно!» — а отец подходит вплотную к мальчику и свирепо шепчет:

— Убирайся вон, бесчувственное дерево. Б-болван!

Но мать этого не слышит и зовет:

— А сперва поди сюда, Витенька, я тебя поцелую.

Отец гордо выпрямляется, все его раздражение обрушивается на больную:

— Что за телячьи нежности, не понимаю!.. Смотреть тошно на вечное миндальничанье: «ах Витенька, ах миленький…»

Важно ступая, он уходит в темный кабинет; там облокачивается на письменный стол, всматриваясь в стоящий за окном мрак. Стенные часы в гостиной угрюмо отбивают: «тик-так!» — а кто-то, сидящий в сердце, как в темнице, тоже насмешливо повторяет: «тик-так!»

— …На-ка вот сдачу! — раздается за спиной голос.

— Оставь себе! — шепчет Синяя Борода, дерзко обхватывая сопротивляющуюся Василиду и яростно сжимая ее трясущимися от волнения руками.

— Пусти, закричу, ведь! Я — честная.

— А ну, попробуй! — подзадоривает ее Синяя Борода, страстно желая, чтобы она привела свою угрозу в исполнение.

— Да ну, крикни, крикни, голубушка; небось, не крикнуть… Ха-ха-ха!

Издевается:

— Ты, ведь, стерва, знаю я тебя, и урод ты. Вот женка моя, так красавица, действительно, н-да!.. но, по-видимому, издохнет скоро… А честных нет, это ты соврала.

Часом позже — в детской тихая беседа:

— Поплачь, нянечка, поплачь, милая.

— Да не хочу же, Господь с тобою. Хошь сказочку?

— Не надо! — отвечает мальчик и молчит, точно к чему-то прислушиваясь.

Потом опять:

— Да поплачь же, милая нянечка, поплачь. Ну, вот, какая!