Борис Верхоустинский - Перед половодьем (сборник)

Василидушка закрывает лицо ладонями.

— Ага!.. заплакала! — торжествует маленький человек.

— И вовсе не, — всхлипывает Василида: — не реву я… Было бы из-за кого… У-у у! Дьяволы, господа-нехристи.

Огонек в зеленой лампадке колеблется.

— Тамотка всех разберут, — шепчет Василида. Мальчик понимает, что говорится про высокое небо, и безмятежно засыпает.

Во сне он видит не то бабочек, не то нагих, ослепительно белых человечков, так и манящих к себе своею очаровательной белизной.

— Вот я вас! Вот я вас! — кричит он, гоняясь за ними с длинным сачком в руке и норовя накрыть самого красивого, самого белого. Неизвестно, кто они, эти белые бабочко-человеки, летящие неведомо откуда.

Мать стонет и кашляет, а отец ходит по освещенному свечами кабинету, заложив руки за спину и поскрипывая новыми штиблетами.

Круглые стенные часы во тьме гостиной безостановочно выбивают «тик-таки тик-так!» — словно стучат тонким железным молоточком в какие-то золотые ворота.

Давно с груди матери сполз на пол пузырь со льдом, но поднять его некому, а сама она — в тревожном забытье.

Но велика сила весенняя, исцеляющая. На второй неделе Великого поста, когда в конец зимнего оцепенения еще не верится, с зеленой крыши капает капель, звонкая, упорная, — продалбливает обледенелый снег.

А в светлую спаленку проник золотистый луч, как десница небесная, и заиграл с колеблющейся пылью.

Легко и радостно в сердце матери.

С кровати спускается, на босые ноги — туфли, вышитые бисером, а на плечи — голубой капот, и, осторожно придерживаясь за стены, направляется неуверенной походкой в кухню.

— Вот и я, Василидушка! — счастливо говорит она Василиде, растапливающей на корточках плиту сосновыми растопками, благоухающими смолой.

Василида пугается, роняя растопки на железную настилку, что перед плитою:

— Ой, батюшки, а мне и не слышно, и никчемушеньки!

— Да, — сияет мать, — поднялась, вам на зло… Умирать-то не хочется.

— Ну, вестимо! — соглашается Василида, отирая тряпкою с табурета пролитую воду и подставляя его хозяйке:

— Нако-сь, устала, чай, родная.

Мать присаживается. Бледна и счастлива и с бескровными руками меж колен.

— Чем похвастаешь?

Василида смущенно наклоняет голову.

— Да что… ведра поизносились. Беспременно надыть жестянику отдать, пущай донья смастерит.

— Отдадим, — улыбается мать, — отдадим, Василидушка. Рассказывай дальше, что нового.

Еще ниже наклоняет голову Василида и тяжело вздыхает, боясь взглянуть на допрашивающую:

— Ничего, родная, вот те крест.

И молит сквозь слезы:

— Голубонька моя, сладкая, ох, грех мой перед тобой лежит…

— Да что с тобой, Василида?..

— Сливочник, сливочник утресь расколола.

— Глупая женщина! — смеется мать: — уж так и быть, не сниму с плеч повинную голову.

Помолчав, спрашивает:

— Новый?

— Новешенький.

— Да ты бы поосторожнее.

— Невмочь, родная: бес подталкивает.

— Эх, ты, ты, ты: головушка бесталанная! — вздыхает мать; пошлепывая туфлями по полу, она уходит в спальню, на кровать: кружится голова, над телом еще властвует слабость.

А отец и сын в монастырской церкви слушают старые слова запыленных книг:

— Заутра услыши глас мой, Царю мой и Боже мой! — возвещает златоризный священник, распростершись перед величием Царских врат.

— Услыши, Господи, раба твоего! — нараспев, хотя и про себя, молится отец, волнуемый благоуханным чадом ладана.

К Духу-голубю мечта устремляется, но — увы! — низкие своды, угрюмые праведники и решетки за окнами, и чугунные плиты под ногами печалью печаль не победят… Дух-голубь не пробьет кротким клювом камней нависшего над ним свода.

— Ты подожди тут, — шепчет отец мальчику, когда к правому приделу потянулись говеющие: — я на исповедь.

— Хорошо! — отвечает маленький человек, разглядывая розовую ленточку на голове Ирочки, стоящей к нему спиною.

Отец уходит за ширму, и там седенький священник отпускает ему грехи:

— Не таил ли скверны в сердце своем?

— Не богохульствовал ли?

— Не мудрствовал ли лукаво?

— Грешен, батюшка! — покорно и печально отвечает отец, рассматривая серебряный крест на груди священника.

— Не сотворил ли прелюбы?

— Не убил ли кого?

— Черным словом не злоупотребляешь ли?

— Согрешил, батюшка.

— Стань же на колени! — спокойной старчески-поучительно приказывает священник, накрывая епитрахилью кающегося.

— … и аз, недостойный иерей властию, мне данной, прощаю и разрешаю тя от всех грехов твоих…

Под епитрахилью темно, а стоять на коленях с молитвенно-сложенными руками очень неудобно, — совсем маленьким, беспомощным ребенком чувствует себя отец, по-детски зажмуривая глаза и веря, что грехи будут отпущены.

… Тишина, и мир, и в сердце благоволение.

Конфузливо сунув серебряный рубль в кружку, отец выходит из-за ширм с просветленным лицом, с виновато-нежною улыбкой. В ушах его еще звенят благодатные слова отпущения.

— Пойдем, мой мальчик, домой!

Маленький человек отрывается от розового банта на голове Ирочки:

— Пойдем, папочка.

Отец бережно завертывает в чистый носовой платок просфору, надевает шубу и направляется к выходу, минуя босоногого монаха, злобно впивающегося суровыми очами в мальчика.

— Гаденыши! — бормочет в седую бороду монах: — плодятся, растут… семя антихристово… Будьте вы прокляты все!

Черные сны одолевают его в ясеневом прочном гробу: нагие девы с распущенными волосами и устами, красными, как кровь. Овые бряцают кимвалами медно-звенящими, овые протягивают чаши дьявольские с пенящимся вином, а овые ложатся на ложа нецеломудренные, убранные цветами.

«Какой злюка! — думает маленький человек, весело смотря на мрачного монаха, — а, ведь, нос-то у него, как у нянечки, только оспиночки нет».

Маленький человек выходит с отцом из церкви, белокурый и беспечный, как бог зеленой весны.

На следующий день отец в церкви один, без сына. Опять в мундире, и опять сбоку шпага с золотистым темляком.

Седенький священник дает ему с позолоченной лжицы причастие, а одутловатый дьякон утирает красным шелком смоченные губы:

— Отпускаются грехи рабу Божьему, Степану.

«Отпускаются», — гордо думает отец, давая себе честное слово никогда не быть ни грубым, ни несправедливым, ни сластолюбцем, ни хающим ближнего.

И, когда возвращается домой, в столовую, к мурлыкающему самовару, счастлив, всем доволен, даже анекдоты рассказывает.

Мать смеется, развалясь в кресле-качалке среди вороха подушек и с ногами закутавшись в одеяло.

— Не налить ли тебе, Степушка, еще стакан?

— Пожалуйста, пожалуйста, непременно еще стаканчик и чтобы с лимончиком… хе-хе-хе! Только не ты, а Василида, ты больна еще… лежи себе.