Борис Верхоустинский - Перед половодьем (сборник)

— Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй нас!

И раздраженно улыбается:

— Не помилует!.. Нет… Человек бо вместилище пакости.

Тягучий колокол возвещает десять часов.

До вторых петелов молится монах, наконец, совершенно изнуренный полунощным бдением, ложится в деревянный гроб, собственноручно сколоченный из прочного ясеня, о который ломаются зубья пил и острие рубанка, и над которым будет много возни голодным червям в сырой могиле.

Но спать долго нельзя: скоро Рождество, вновь родится возвестивший любовь и вновь распнут Его, по писаниям, на кресте.

Надо молиться…

Для маленького человека неделя перед Рождеством — отличное время. Чистка, мытье, выколачиванье пыли из мебели; все необычно, все сдвинуто с своего места, — в дом врывается беспорядок, милый детскому сердцу.

Большую часть дня, если не очень холодно, мальчик проводит на дворе в обществе розовой Ирочки. Катаются с горы, роются в грудах снега лопатами, воздвигают хрупкую постройку, снежный дом.

Но морозы крепчают — девочку не пускают на двор, маленький человек скучает, катаясь в одиночестве с ледяной скользкой горы на железных салазках, мягкое сиденье которых обито черным сукном. Уже давно мороз пробрался за гамаши, но уйти со двора все же не хочется.

Вечереет.

Василида кричит с крыльца:

— Мамочка гневается!

— Сейчас, нянечка! — отвечает мальчик и везет салазки, а по двору уже шмыгают тени.

Делается страшно.

Вдруг салазки тяжелеют, но мальчик знает наверное, что они пустые. И кажется ему, на них сидит древняя, костлявая, та самая, что являлась в бреду.

— Холерища! — ужасается он, боясь оглянуться назад и чувствуя, как лицо потеет от страха.

Кричит:

— А-а-а!

Но никто не слышит его крика.

Бежать боится, бросить веревку тоже не решается, точно от толчка, от резкого движения, стрясется нечто роковое и навеки непоправимое.

Но у заднего, «кухонного» крыльца осмеливается выпустить веревку из рук и с громким плачем ринуться в коридор.

Там он натыкается на мусорный ящик, — нет, не ящик, не ящик то, а толстое, угрюмое привидение, вот-вот оно задвигается и зашипит:

— Ага, голубчик!.. Попался, миленький!

И будет душить, и унесет истерзанного к черту.

Очень страшно. Одна надежда — откреститься, привидение тогда не посмеет взять…

Шарит дверную скобку, крестится.

Дрожит.

Скобка, как нарочно, не нашаривается, страх доходит до предела, а сердце — тук! тук!.. тук тук! — того гляди, из груди выпрыгнет.

Ура! — Скобка найдена, маленький человек бомбой влетает в кухню, чуть не сшибая с ног Василидушку.

Слез — как не бывало, но сердце еще тревожно колышется.

Поспешно раздевшись и обогревшись у плиты, мальчик бежит в детскую, освещенную зеленой лампадкой, и роется при скудном свете в корзине с игрушками.

Вынимает серенький мяч, ящичек с красками и деревянную коробочку из-под гильз, пожертвованную отцом за ненадобностью.

Затем идет в столовую, где за дубовым столом, у висячей лампы, отец и мать клеят елочные украшения — бонбоньерки, золотые и серебряные звезды, пестрые фонарики и гирлянды из разноцветной бумаги.

Мальчику очень хочется золотить грецкие орехи, это так интересно, но присутствие Синей Бороды заставляет затаить желание.

Приступает к своему делу, в важности которого не сомневается.

— Мамочка! Вырежь в ней круглую дырочку.

Протягивает матери коробку из-под гильз. Само собой разумеется, просьба косвенно обращена к отцу, так как давно известно, что мамочка неискусный столяр. Только твердой руке отца можно доверить столь значительную работу.

Отец, молча, берет из рук сына коробку и спрашивает:

— Для чего дырочку?

— Чтобы мячику было гнездышко…

Волосатая рука намечает карандашом размеры мяча и осторожно водит перочинным ножом по оставшейся на коробке черте.

Маленький человек внимательно следит за острием ножа.

Какое искусство! Правда, отец хмур и несправедлив, но в талантах ему никак нельзя отказать.

Деревянный кружок выпадает на клеенку стола — волосатая рука передает коробку мальчику, но тот робко просит еще оклеить черною, непременно черною бумагой:

— Чтобы вроде гробика было.

Отец улыбается:

— Темные гробы у лютеран, а у нас белые, в знак радости: хорошо уйти от земных тяжестей.

И вздыхает, искоса взглядывая на жену, склеивающую бумажную гирлянду.

Между ними черная кошка, какие-то нелады.

Мать еще ниже наклоняет голову и молчит, только губы сжимаются плотнее.

А коробка уже темнее ночи, по углам ее золотые полоски, что очень красиво оттеняет черноту.

— Готово!

— Мерси, папочка! — благодарит мальчик, быстро и незаметно схватывая со стола, из кучи елочных подсвечников пару блестящих и новеньких.

Одною рукой он принимает коробку от отца, а другою тщательно запихивает краденые драгоценности в карман курточки. Потом, улучив удобную минуту, запасается еще двумя синими парафиновыми свечами и приступает к раскрашиванию мяча.

Черный рот — до зеленых ушей, острые, оскаленные зубы красны. Толстый же нос, проходящий от угрюмого лба до черного рта, намалеван темно-синею краской, и лишь в зеленых кружках — сердитых глазах — голубые зрачки, как проблески великой печали.

Безобразная голова вкладывается в вырезанное в коробке отверстие, а на маковку набрасывается кисточкой пучок огненно-красных волос, и свирепое божество, дышащее гневом, готово.

Нет мяча, есть:

— Холерища!

Маленький человек относит идола в детскую, ставит на стул, втыкает по бокам нелепой головы украденные, подсвечники и морщит лоб, упорно думая какую-то сложную думу над делом своих рук — новым божеством.

— Милый божик, Холерища, прости, дорогой, что я обидел собаку-Матросика, — молится он, набожно сложив руки. Пестрая рожа идола злобно улыбается.

— «Не простит!»

Мальчик вставляет в подсвечники темно-синие свечи, чиркает спичку и зажигает их, робко прислушиваясь, не идут ли взрослые.

Освещенное божество искривлено судорожною гримасой презрения.

— Милый божик, Холерища, помилуй меня с мамочкой, а папу не надо.

Маленький человек, истово крестясь, опускается на колени. Кроткая Богородица растерянно выглядывает из золоченого кивота.

Тс-с-с! — в столовой отодвигают стул, — белокурый язычник поспешно задувает синие свечи и прячет коробку с возвышающимся на ней идолом под кровать.

— Витя!

— Я здесь, мамочка, кубики собираю…

Из соседнего монастыря плывут заунывные звоны.

— Готовься ко всенощной.

Мать велит вымыться и переодеть штаны и курточку — Бог любит чистое; но из мраморного умывальника в спальне бьет холодная струйка воды, руки коченеют, и маленький человек досадует, что нельзя молиться ни с грязными руками, ни в заплатанных штанишках.