Борис Верхоустинский - Перед половодьем (сборник)

Целует маленького человека в губы и, вспомнив, торопит:

— Ах, батюшки, в баньку! В баньку! Мамочка тамотка уж давным дожидается: хворь выпарить надобно.

В баню? — Это весело: ходить нагишом и плескаться в воде, сколько хочется.

— А ты, нянечка, пойдешь?

Кивает головой:

— Пойду, ласковый.

— Ого, как!.. Вот только мыло кусается.

Она улыбается:

— А ты закрывай глазоньки.

Идут в переднюю; в спальне на спинках кроватей — блестящие шишечки, а в кабинете на зеленом сукне письменного стола — красные палочки сургуча. Все по-старому.

Но зима, ведь, зима!.. Поверх башмаков — длинные гамаши со штрипками, поверх гамаш — теплые калоши, а на плечи — синенький тулуп, пахнущий овчиной; на белые же кудри — черная мохнатая шапка.

Няня берет в одну руку узелок с бельем, а другой ведет маленького человека; скрипит дверь, из сеней в переднюю врывается морозный пар.

«То» место… но ни кадки с брусникой, ни узкогорлых бутылей…

Мальчик неприязненно оглядывает опустевшие сени, цветные стекла уже не прельщают его — тусклые, в инее, в звездном и холодном снеге. Прочь! прочь! — на широкий двор, обнесенный чугунною изгородью.

Крыльцо высоко, ступени — каскадом в три стороны.

Дом же, как сирота, одинок, лишь вдалеке, за полем, чернеют постройки слободы. Против фасада — река, стесненная холодным льдом, и заливной луг, запорошенный скучным снегом. Но светло и весело за спящей Волгой, — там берег горист, там золотые маковки церквей.

Над кровлею дома — вышка, а на вышке скрипучий флюгер в виде петуха; то вправо, то влево он вертится, не зная устали, не боясь холода, — голова с красным гребнем горделиво задрана кверху.

Стонет снег под ногами, тропинка желта, — видно, часто хожено по ней — впереди же курится двухоконная баня. Синеватый дымок улетает из черно-красной трубы к разорванным, волокнисто-облачным небесам.

…Дверная скобка у бани обледенела.

Вырывается влажный пар, оседая на лицах мелкими, тепловатыми капельками: предбанник.

На скамье — грязное белье, а за стеной кто-то оживленно разговаривает.

Василидушка раздевает маленького человека, и он видит, что ей это приятно. Хорошая она, только вот зачем от волос то керосином, то деревянным маслом несет?.. Духами лучше бы.

Раздев мальчика, Василида сама обнажается; перед маленьким человеком, вместо знакомой и милой нянечки, — странный звереныш со смуглым, топором вырубленным телом.

Ее серые глаза поблескивают:

— Озяб, беленький?

Она берет его на руки, хотя он и сам бы дошел. Носят маленьких, а он уже умеет читать.

И прижимает его к груди.

— Ой, не раздави, нянечка!

— Экой неженка!

Говорит же она как-то по-новому, не одним голосом, а тремя: тревогой, нежностью и стыдом.

— Беленыш мой, будто ярочка!

Мальчик уже сам прижимается к телу женщины:

— Милая нянечка, не урони меня только.

— Что ты, что ты, ангелочек мой, да Господь с тобою!

Переступила через высокий порог.

Пол скользкий, ветхий, а на самом верху полка две женщины — белая, да изжелта-белая. У белой русые косы сбегают на колени двумя змейками, а у изжелта-белой черная коса закручена в жгут и повязана платком, как повойником. Тараторят, перебивают одна другую и волнуются… Обок с каждой по медному тазу. Сквозь окно зимнее солнце на медные тазы ротозейничает.

— Ведь, умереть мог… Подумайте!

Изжелта-белая сочувственно качает головой, но по ее лицу заметно, что ей все равно, мог умереть сынок белой женщины или нет.

Коренастая Василидушка с завистью взглядывает на белые плечи хозяйки, бережно опускает мальчика на скамью в углу бани и начинает усердно намыливать его.

Синие глазки зажмурены — не закусало бы мыло, — а недавнее очарование заменяется раздражением. Когда же на голову выливается таз теплой воды, и глаза можно открыть безбоязненно, мальчик с отвращением смотрит на нагую женщину, стоящую перед ним:

— Ф-уй, какая ты ржавая!

И так остра неприязнь маленького человека, что больно укалывает кирпичнотелую Василидушку; робко бродят ее короткие мозолистые пальцы, намыливая мальчика губкой.

И когда она обливает его прохладною водой, он ей кажется недосягаемым, попирающим ее, низкую, как придорожную пыль.

— Витя! Иди сюда, — кричит мать с полка. — я оботру тебе лицо волосами.

Примета есть: от женских волос лицо становится свежим, и сводятся родимые пятна.

Пока мать возится с сыном, Василида, юркнув в предбанник, торопливо одевается, чему-то криво усмехаясь толстыми губами.

А потом входит он, маленький человек; Василида, молча, и не поднимая глаз, отирает его мохнатым полотенцем, надевает на него белье и, став на колени, приступает к застегиванию крючком башмаков. Неожиданно носок левой, уже обутой ноги ударяется по ее подбородку и рассекает его; течет струйка алой крови, а Василидушка убивается:

— За что же? Христос с тобой… больно, чай!

Но злыми-презлыми глазами смотрит на нее маленький человек и издевается:

— Вот тебе!

— А я хозяйке пожалуюся! — вдруг возмущается Василида: — не крепостная, небось; языком болтай, а рукам-ногам воли не давай!

Мальчик презрительно улыбается.

Василида отрывает кусок от бумаги, в которую было завернуто чистое белье, и бережно заклеивает им ранку.

Смешная и некрасивая, — не ударить ли еще раз?.. Но покорна и жалка — гнев маленького человека смягчается.

Идут домой и молчат. Снег под ногами поскрипывает.

Мальчик знакомится с девочкой.

Капор бел, щеки розовые и золотистые кольца волос.

Стоят с салазками на дворе у ледяной горы и беседуют:

— А у вас лапшу часто стряпают?

— Стряпают.

— А ты, ведь, в поезд играешь?

— Ого!.. Еще во как!

— А меня зовут Ирочка. Мы живем наверху вас, ты меня должен слушаться.

И хмурит золотые бровки:

— Позови-ка собаку твою, запряжем в сани и покатаемся.

Мальчик в синеньком тулупе опрометью бежит на кухню за рыжим псом и кричит:

— Матрос! Матрос! Скорее, Матросушка!

Собака лениво подымается с половика, приветливо виляя пушистым хвостом: отчего же и не пройтись, с большим даже удовольствием.

На дворе радостный визг: Ирочка летит на салазках с горы навстречу мальчику с собакой и смеется, — голубые глаза, что два живчика, так и брызжут весельем.

Туловище пса кое-как обматывается веревками, добродушный зверь терпеливо стоит, помахивая хвостом, но, когда к веревкам привязываются салазки, и на них усаживается изобретательная парочка, он упрямо садится на задние ноги, не обнаруживая ни малейшего желания заменять собой осла или какое-нибудь другое порабощенное животное.

— Н-ну! Н-ну! да н-ну же, ну! — сердится Ирочка.

Однако, упрямый зверь даже голову к шалунам не поворачивает.