Асорин - Асорин. Избранные произведения

Юсте думает о своем легкомысленном бывшем друге и его легковесных рассуждениях.

— Уж и не знаю, как называется то, чего я требую, на языке профессиональных политиканов, — прибавляет он, — но ясно вижу, что применение силы неизбежно, и с грустью отмечаю, сколько горькой, душераздирающей иронии в праздной болтовне о решении так называемой «проблемы», между тем как рабочий изнемогает на рудниках и заводах.

Из головы у Юсте не выходит болтовня его друга-политикана о гуманности. И он продолжает:

— Законы о несчастных случаях на работе, об охране детей, о суде присяжных, о минимальном жаловании… я считаю их все абсурдными и циничными. Тот, кто издает закон, полагает, будто на его стороне истина и справедливость, но могут ли тираны быть обладателями истины и справедливости? Закон закрепляет некое пожалование, а как можем мы терпеть, чтобы нам милостиво жаловали ничтожнейшую часть того, что у нас незаконно удержали? Пусть сколько угодно толкуют о «социальной проблеме», пусть ссылаются на социологов, экономистов, философов… Мне незачем ссылаться на кого-то, чтобы знать, что у земли нет хозяина и что монарх, министр или крупный промышленник имеют не больше прав, чем я, трудящийся, наслаждаться красотами искусства и природы. Труд — говорят экономисты — источник собственности, дом, дескать, принадлежит мне, потому что я строю его своим трудом или на свои деньги, представляющие мой труд. А кто научил этого собственника, спрошу я, добывать известняк в каменоломне? И кто изобрел огонь, на котором надо обжечь этот известняк, и правила, по которым надо воздвигать стены, и различные ремесла, без которых не завершишь строительство дома? По истинной справедливости, хорошенько все продумав и прочувствовав сердцем, тщеславный владелец дома должен бы вписать его в перечень собственности того первого дикаря, который добыл огонь трением одной палочки об другую. Когда я вожу пером, чтобы написать страницу, могу ли я уверять, что страница эта принадлежит мне, а не тем многим поколениям, которые изобрели алфавит, грамматику, риторику, диалектику?

Учитель умолк. Темнота стала гуще. Мелкие представители фауны поют многоголосым, гудящим, назойливым хором. А с безмолвных полей плывет смутная, гнетущая, гложущая тоска.

Юсте горячо продолжает:

— Считать собственность созданием личности! Это означает включить в мировую телеологию новую, несотворенную силу; это значит предполагать наличие изначальной и абсолютной причины, чего-то, находящегося вне нашего мира и ускользающего от всех его законов! Это столь же абсурдно, как свободная воля! Ничто не создается и ничто не исчезает, и законы, управляющие миром физическим, тождественны законам, что управляют миром моральным — поскольку оба эти мира одно и то же, — вот почему мы, исходя из неумолимой причинно-следственной связи, из слепого детерминизма, желаем уничтожить собственность. И вот каким образом первые атомисты — Эпикур, Лукреций — бесхитростно приходят к нам через века из Древней Греции, из Древнего Рима, чтобы в наше прозаическое время тревожить добропорядочного буржуа, наслаждающегося своими землями, или своими заводами, или своими купонами…

И учитель, успокоенный мирною вечернею тишиной, улыбнулся, удовлетворенный столь красочными ассоциациями. И ему подумалось, что парадоксы человека искреннего стоят больше, нежели депутатские грамоты и министерские портфели его легкомысленного друга.

По случаю прекрасной погоды Юсте и Асорин отправились в послеполуденное время к Источнику. Чтобы добраться до Источника, надо пойти из города по направлению к площади для боя быков, затем свернуть налево. Источник дал название рыжеватой глинистой равнине, которая упирается в чернеющую на горизонте гору Магдалена. У подножья горы был некогда небольшой монастырь, окруженный тенистыми деревьями, и уэрта, орошаемая кристально чистой водой источника. Потом честные братья переселились в Еклу, и старинный монастырь ныне превращен в хуторской дом, возле которого растет могучая смоковница, посаженная еще святым Паскуалем.

Там-то, под легендарной смоковницей, уселись Юсте и Асорин. И с этого места любовались дивной — слегка грустной — панорамой: старинный город в серых и черных тонах с выделяющейся на ярко-синем небе колокольней Старой церкви, зеленые полосы полей и унылые безбрежные оливковые рощи, простирающиеся на равнине.

Постукивая по серебряной табакерке, Юсте задумался о бедах современной Испании.

— Если не изменится все, Асорин, зло не истребить, — сказал он. — И я не знаю, что позорней — несправедливость одних или покорность других. Я не патриот в узком, убогом смысле слова «патриотизм», в римском, так сказать, смысле, в смысле стремления возвеличить «мою» родину за счет других родин. Но я, проживший жизнь в общении с нашей историей, с нашими героями, с нашими классиками, я, испытывающий особое волнение на улицах Толедо или перед каким-нибудь портретом Эль Греко или слушая музыку Виктории, — я грущу, да, я грущу, глядя на этот упадок, на прискорбное измельчание духа прежней Испании. Не знаю, быть может, мое впечатление обманчиво, порой я сам сомневаюсь, однако ведь Сиснерос, Тереса де Хесус, Теотокопули, Берругете, Уртадо де Мендоса больше не появились, не появляются. И старые нации растворяются, утрачивая все, что у них есть живописного, — одежду, обычаи, литературу, искусство, — чтобы образовать огромную человеческую массу, единообразную и однотонную. Сперва происходит нивелирование в одной стране, затем придет нивелирование в мировом масштабе. И это необходимо, это неизбежно и — печально. (Долгая пауза.) Ну что осталось от старой Еклы? Исчезают уже нарядные доски для кухонной посуды в прихожих, старинная «ветка» с лилиями и розами из кованого железа превратилась просто в крюк для фонаря, не имеющий художественной ценности. И этот крюк, изготовленный машиной и заменивший изящное изделие кузнеца, есть символ неумолимого наступления промышленности, которая быстро распространяется, везде проникает, все унифицирует и делает жизнь в разных местах одинаковой. О да, это необходимо — и это печально.

Юсте, помолчав немного, возвращается к первоначальной своей теме:

— Вот все мы говорим о возрождении, все хотим, чтобы Испания была страной народа культурного и трудолюбивого, но ведь мы не идем далее этих платонических желаний. Надо двигаться вперед! А ничто не движется! Старики скептичны, молодые не хотят быть «романтиками». Романтизм был в какой-то мере ненавистью и презрением к деньгам, а теперь, видите ли, надо любой ценой обогащаться, и для этого нет лучшего пути, чем политика, и политика утратила свою «романтику», превратившись в некое ремесло, в нечто, приносящее деньги, подобно производству тканей, шоколада или любого другого продукта. Мы все призываем к возрождению — и все опутаны тенетами биржевых спекуляций и махинаций.