Асорин - Асорин. Избранные произведения

— Дочь моя, дочь моя! Мир враждебен любви к Богу. А любовь к Богу — это покой. Но человек любит земное. Земное же лишает нас покоя.

«В продолжение пути их пришел Он в одно селение; здесь женщина, именем Марфа, приняла Его в дом свой.

У ней была сестра, именем Мария, которая села у ног Иисуса, и слушала слово Его.

Марфа же заботилась о большом угощении и подошедши сказала: Господи! или Тебе нужды нет, что сестра моя одну меня оставила служить? скажи ей, чтобы помогла мне.

Иисус же сказал ей в ответ: Марфа! Марфа! ты заботишься и суетишься о многом.

А одно только нужно. Мария же избрала благую часть, которая не отнимется у нея».

Снова наступает молчание. Луч солнца, медленно, но неуклонно двигаясь, лег на покрытый сукном пол ярким светлым пятном. Вдали колокола мерно отбивают двенадцать. Из Новой церкви доносится величавый перезвон «Ave Maria». Пуче, скрестив руки, бормочет:

— Пречистая Дева от рождества. Боже спаси тебя, Мария, исполненная благодати и т. д. Пречистая Дева во время рождества. Боже спаси тебя, Мария… Пречистая Дева после рождества. Боже спаси тебя, Мария… — Затем мягко прибавляет: — Да ниспошлет нам Господь хороший день.

Опять наступает недолгая пауза. Наконец, Хустина со вздохом произносит:

— Жизнь — это юдоль слез.

И Пуче прибавляет:

— Иисус сказал: будьте добрыми, будьте бедными, будьте простыми. А люди и не добры, и не бедны, и не просты душою. Но придет время, и воцарится неумолимое высшее правосудие. Великие будут унижены, униженные же возвысятся. Гнев господень, лиясь через край, обрушится неслыханными карами. О, не передать словами ужас гордецов! Оглушительный вопль скорби издаст обезумевшее от страха человечество. Чума опустошит города: изможденные люди будут скитаться по бесплодным пустошам. Разъяренные моря возревут в своем ложе. Языки пожаров взовьются над землею, сотрясаемой безудержными толчками, и планеты небесные, выйдя из своих орбит, разрушатся в ужасных катаклизмах… И из зловещего хаоса, после грозы Страшного суда, воссияет свет Бесконечной Истины.

Поднявшись, Пуче с минуту стоит неподвижно, его голова апостола, словно нимбом, озарена ласковым лучом солнца, глаза возведены к небу.

Сырая, темная прихожая вымощена мелкой плиткой. У стены скамья с красивой резной спинкой, в центре с потолка свисает уродливый фонарь. В глубине прихожей дверь, за нею, направо, кухня с большим колпаком над очагом, налево — кабинет. Кабинет — это просторная комната с белыми стенами и красными потолочными балками. Полки из душистой лиственницы уставлены книгами, книг много, книг без счету — книги из желтоватого пергамента, книги в коричневой, с яшмовыми разводами, коже и с навощенным красным обрезом, огромные ин-фолио с шуршащими страницами, миниатюрные эльзевиры. В углу, притаились в полутьме, три толстых тома, создающих на темном фоне голубое пятно, на корешках надпись: «Шопенгауэр».

Сквозь тонкие слюдяные пластинки небольших окон проникают лучи солнца и рассеиваются равномерным, успокаивающим светом. Толстая циновка из дрока в красные и черные полосы покрывает пол. Между двумя стеллажами висит темная картина. Картина эта навевает грусть. Пожилая дама с худощавым лицом держит за руку девочку, у девочки в руке три гвоздики — две белые, одна красная. Справа от них стол, на столе череп. В глубине надпись на стене гласит: «Nascendo morimur» [9] Рождаясь, мы умираем ( лат. ). . И пожилая дама и девочка глядят пристально, озабоченно, задумчиво, будто пытаясь проникнуть вопрошающими своими взорами в бесконечную тайну.

Юсте расхаживает по кабинету мелкими шажками, от которых поскрипывает циновка. Юсте шестьдесят лет. Юсте лыс и склонен к полноте; седые, коротко подстриженные усы прикрывают уголки рта, на белоснежной манишке расположился обильными складками толстенький подбородок. Изящная золотая цепь, которая свободно обвивает его шею дважды, блестит на опрятном черном костюме.

Асорин сидит и слушает учителя. Асорин — сосредоточенный, молчаливый юноша, говорит мало, и голос у него тихий. Он погружен в размышления о великих тайнах, светлые, зеленоватые его глаза восторженно созерцают бесконечность.

Учитель ходит перед Асорином взад и вперед, держа перипатетические речи. Говорит он решительно. Словами, полными энергии, пессимизма, отчаяния, раздражения, гнева — странный контраст с его почтенной лысиной и добродушной улыбкой, — учитель развертывает перед глазами ученика ужасающую картину всяческих язв, безумств и жалкого малодушия дряхлеющего человечества. Толпа приводит его в бешенство: глубокая ненависть — возможно, отзвук давних огорчений — побуждает к свирепым нападкам на легкомыслие изменчивой толпы. Рукоплескания по поводу речи глупца экс-министра, болтливая передовица газеты, пустопорожние фразы тщеславного журналиста, идиотизм худосочной буржуазии вызывают в нем судорожную, апоплексическую ярость. Он ненавидит избитые фразы, незыблемые критерии, отупляющую систематичность, закон — охрану бандитов, порядок — опору тиранов… И он ходит, ходит по заваленному книгами кабинету, возбужденный, гневный, разгоряченный, и его тирады то парят на высотах утонченной, подавляющей ученостью метафизики, то спускаются на землю, бичуя реальные факты продажной политики и презренной литературы.

Асорин слушает учителя. Глубокой печалью полон его дух в этот тихий зимний вечер. Юсте расхаживает. Вдали бьют колокола храма. Бледнеют полупрозрачные слюдяные квадраты. Учитель, на секунду останавливаясь перед Асорином, говорит:

— Все проходит, Асорин, все изменяется и погибает. А таинственная, непостижимая, неумолимая универсальная субстанция — существует вечно.

Асорин, зашевелившись, жалобным голосом вторит:

— Да, все проходит. И само время, благодаря которому все проходит, тоже кончится. Время не может быть вечным. А вечности, всегда сущей, не имеющей ни прошлого, ни будущего, чуждо понятие последовательности. Если бы в ней была последовательность и миг постоянно сменялся бы другим мигом, образовалось бы парадоксальное явление — вечность увеличивалась бы с каждым прошедшим мгновением.

Юсте, снова остановившись, улыбается.

— Вечность…

Юсте вынимает из кармана плоскую серебряную коробочку. На крышке ее, окаймленной изящными золотыми завитками, ребенок, склонясь над собачкой, нежно ее гладит. Дважды постучав по крышке, Юсте открывает табакерку и берет понюшку. Затем продолжает:

— Вечности не существует. Там, где есть вечность, не может быть жизни. Жизнь — это движение, движение — это время, а время, постоянно меняющееся, — это антитезис вечности, всегда наличествующей.

Задумавшись, Юсте делает несколько шагов. Старинные часы бьют час дня. Юсте продолжает: