Асорин - Асорин. Избранные произведения

— Все проходит. Головокружительная смена явлений не прекращается. Атомы в вечном движении создают и уничтожают все новые и новые формы. В бесконечном времени, в бесконечных комбинациях неутомимого атома, формы, возможно, повторяются; быть может, нынешние формы снова возродятся, либо же сами они повторяют другие формы, созданные в бесконечном прошедшем. Таким образом, ты и я, тождественные и различные, как тождественны и различны отражения одного предмета в двух зеркалах, — итак, ты и я, быть может, будем сидеть когда-нибудь опять друг против друга в этой комнате, в этом городе, на этой планете и беседовать, как беседуем теперь, в некий зимний день, подобный этому дню, среди надвигающихся сумерек и при завывании ветра.

Юсте — несколько скептически относящийся к современной теории «энтропии» вселенной — молча размышляет о неуловимых приливах и отливах непостижимых форм. Асорин молчит. В соседнем доме играют на фортепиано Россини, любимую музыку учителя. Приглушенная расстоянием мелодия льется печально, мягко, нежно. Юсте останавливается. Звуки игриво рассыпаются, бегут наперегонки, кротко затихают, поют, смеются, плачут и после бурного каскада успокаиваются.

Юсте продолжает:

— Субстанция едина и вечна. Единственное проявление субстанции — феномены. Феномены — это мои ощущения. А мои ощущения, ограниченные пятью чувствами, столь же обманчивы и относительны, как сами пять чувств.

Учитель опять останавливается. Затем прибавляет:

— Ощущение порождает сознание; сознание порождает вселенную. Нет иной реальности, кроме представления, иной жизни, кроме сознания. И неважно, если внутренняя реальность — при условии, что она ярка, — не совпадает с внешней. Заблуждение и истина равноценны. Представление — это все. Следовательно, кто безумнее всех, тот мудрее всех.

Вдалеке уныло стонут колокола Новой церкви. Близится вечер. В сумеречном воздухе молочно-светлыми пятнами расплываются окна. Наступает краткая пауза, полная мучительного томления. И Асорин, не шевелясь, глядит восторженными зелеными глазами на силуэт учителя, двигающийся в полутьме взад и вперед, отчего тихонько поскрипывает циновка.

Вдалеке, на пологой паперти, красуется на фоне яркой лазури небольшая церковь Санта-Барбара. Улица к ней ведет широкая, дома вдоль улицы низкие. Когда идешь, за маленькими окошками видны розовые, бледные, багровые пятна женских лиц, они смотрят жадными глазами либо усердно склоняются над работой. На тротуаре сидящий на корточках мужчина возится возле клеток с куропатками, аккуратным рядом выставленных вдоль стены дома. Чуть дальше, у входной двери другого дома, прислонены к стене широкие выструганные доски — внутри, в прихожей, среди волн золотистых стружек, столяр ритмично строгает доску. Улица сияет белизною своих домов. Дорога здесь мягко подымается вверх. В конце улицы, на крутой скале, темнеет кроваво-красная ограда церкви, над оградой — пузатая коричневая кровля, на кровле, как раз над входом, балкончик с маленьким колоколом.

Колокол неторопливо бьет. Идут прихожане — на крутом подъеме улочки движутся черные фигуры, это идут женщины в развевающихся шалях. Сгорбленный крестьянин в буром кафтане грубого сукна, дойдя до порога церкви, тянет на себя дверь и неуклюже исчезает в черном проеме: дверь возвращается назад и захлопывается, сильно ударив по раме. Черные пятна накидок и бурые пятна плащей смешиваются, толпятся, теснятся у входа, постепенно толпа проходит внутрь, появляются другие фигуры и тоже исчезают. А дверь неустанно хлопает. Порывистый мартовский ветер метет улицы, солнце с перерывами освещает белые фасады, по небу плывут круглые облака.

В церкви прихожане нетерпеливо переминаются. Церковь простенькая. Пол вымощен красноватым кирпичом, стены голы. На алтарях, на широких белых прямоугольниках скатерок яркими мазками выделяются серебряные, зеленые, красные, желтые букетики искусственных цветов. Святые с невыразительно экстатическими минами раскрывают объятья, Святая Дева в своем конусообразном платье глядит изумленными очами. По углам главного алтаря, в глубине, колонны с канелюрами. Рассеянный свет из высоких окон нежными лучами скользит по потемневшим колоннам, нерешительно мерцает на изгибах волют позолоченных капителей. Против главного алтаря, на другом конце церкви, над невысокой аркой, — хоры. Под аркой красивая резная скамья.

Прихожане ждут. В просветах складчатой занавеси за алтарем временами видно движущееся черное пятно среди клубов дыма. Из ризницы выходит мальчик и начинает зажигать свечи у ретабло. Скачут бледно-золотые блики, на серых стенах дрожат длинные тени. Перед алтарем священник, крестясь, шепчет: «Знамением сим»… И руки прихожан, быстро двигаясь, мелькают перед их лицами. Начинается росарио. В конце каждой мистерии пронзительно звенит колокольчик.

После окончания росарио другой священник в белой пелерине поднимается на кафедру и бормочет слова Евангелия. Задергиваются длинные голубые шторы: церковь погружается в темноту. И проповедник грубоватыми словами красочного местного диалекта повествует о нескончаемых страстях Богочеловека. Время от времени из черных недр какого-нибудь капюшона доносится жалобный стон: «О Господи!» В мертвенном свете лампад поблескивают бритые головы крестьян. Свечи у ретабло горят спокойно. Порою входная дверь открывается, и луч солнца прорезает густую темноту яркой, ослепительной молнией. Рычит ветер на просторах огромной равнины с черными парами и зелеными посевами.

После экзордия проповедник молит Господа о помощи. Пока он стоит на коленях, на хорах запевают «Salve» [10] «Спаси» — начальное слово молитвы ( лат .). , под аккомпанемент негромкой, приятно звучащей фисгармонии. Прихожане отвечают робким, еле слышным скорбным пеньем. Певчие поют следующую строфу, полную томления, тревоги, мольбы. Прихожане снова отвечают долгой печальной мольбой. Яркий свет из дверей на миг озаряет множество глядящих с надеждою лиц. Снаружи неистово бушует ветер. А старенькая фисгармония стонет, стонет тихо, смиренно, жалобно, как старуха, со слезами повествующая о минувших счастливых днях.

Пока идет проповедь, в ризнице один из причетников расхаживает и курит, другой сидит. Помещение ризницы небольшое, продолговатое, над шкафом из простых сосновых досок простер изможденные руки распятый Христос, на гвозде висит кадильница, на двух петельках белеют листки церковного календаря. Освещает ризницу узкое, низенькое окошко с запыленными стеклами, забранное густой проволочной сеткой. В противоположной стене невысокая филенчатая дверь ведет в темный коридор. А в конце коридора сияет ярким слепящим светом озаренный солнцем двор.