Асорин - Асорин. Избранные произведения

Я тоже улыбаюсь.

— Господи, боже мой, донья Исабель! — восклицаю я с притворным ужасом. — Вы не верите, что я призван в этот мир, дабы свершить свою миссию!

— Все в руках божьих, — отвечает старушка; она в этой миссии ничего не понимает.

И я, погрустневший, отрекшийся от всего ради этого беспокойного пера, которое вынужден все время приводить в движение, ради этих четвертушек, которые вынужден заполнять до конца моих дней, отвечаю:

— Да, все в руках божьих, донья Исабель.

Тогда она страдальчески сжимает руки, поднимает брови и вздыхает:

— Господи Иисусе!

И уже один этот вздох, который я столько, столько раз слышал в дряхлых домах древних городков от добрых, одетых в черное старух, уже один этот вздох тотчас же вызывает у меня четкий и глубокий образ исконной Испании. О чем вздыхает донья Исабель? Вспоминает дни детства, дни юности, проведенные в одном из таких мертвых, мрачных городков? Вспоминает узенькие, извилистые улочки: безлюдные, тихие? Широкие площади с обветшалыми, полуразрушенными колоннадами, где время от времени пробегает собака или останавливается, и нарушает своим криком тишину торговец-разносчик? Или вспоминает она старые фонтаны, гранитные фонтаны с огромными гербами, где большими буквами высечены имена Карлоса V или Карлоса III? Красноватые церкви со стрельчатыми сводами, с позолотой, со всеми этими часовнями Скорбящих, Страждущих, Гроба господня, в которых молилось и вздыхало столько наших матерей? Узкие, темные лавчонки торговцев галантереей, восковыми свечами, портупеями и поясами, сукном и яркими шалями, развевающимися на ветру? Столяров — наших добрых друзей — с их звучными деревянными молотками? И кузницы — любимые кузницы, — которые с утра до вечера наполняют тихий городок своими чистыми и ликующими звонами? Сады и огороды, раскинувшиеся вокруг города, у изгородей которых возвышается одинокий темный лавр или безмолвный столетний кипарис, снисходительный свидетель наших детских проказ? А может, она вспоминает дальние виноградники, куда мы отправлялись полдничать весенними вечерами, виноградники, посаженные, быть может, каким-нибудь патриархом, который вряд ли успевал когда-нибудь снять с них первый урожай? Аллеи старых вязов, тополей, платанов, где мы прогуливались в юности с Лолитой, Хуаной, Карменситой или Розаритой? Кукареканье петухов, распевавших мягкими, ясными осенними утрами? Медленный, звучный, долгий бой старинных часов, который доносился к нам через широкие дымоходы каминов в зимние ночи?

Наконец я говорю донье Исабель:

— Донья Исабель, мне очень нужно поехать.

Она отвечает:

— Да, Асорин, конечно, если очень нужно, езжайте. Потом я остаюсь один со своими четвертушками; сижу возле стола у широкого окна, за которым вижу тихий, белый двор. Что я чувствую? Недовольство? Пресыщение? Тягу к чему-то лучшему, а к чему — и сам не знаю? Придет ли когда-нибудь для нас, скромных журналистов, освобождение от этого нескончаемого потока разнообразных дел? Неужели нам уже не суждено услышать с тем же простодушием, как в наши ранние годы, с теми же радостью и безмятежностью, не омраченными ни тоской, ни горьким воспоминанием о жизненных баталиях, кукареканьем знакомых петухов, ликующий звон кузниц, бой почтенных часов, которые мы слышали тогда? Чем отличается наша жизнь от жизни странствующего рыцаря, который родился в одном из этих ламанчских городков? Пожалуй, наше существование, как существование дона Алонсо Кихано Доброго, — это бесконечное сражение, борьба без награды, за идеалы, воплощения которых мы не увидим… Я люблю этот великий скорбный образ — наш символ и наше зеркало. Я отправляюсь — с моим картонным чемоданом и с плащом — в недолгое путешествие по местам, где побывал Дон Кихот.

Читатель, прости меня; я желал бы тебе понравиться; я уже много написал за свою жизнь; с грустью вижу, что должен написать еще столько же. Читатель, прости меня, я жалкий человек, который в порыве тщеславия хочет сделать вид, что знает что-то, а на самом деле ничего не знает.

Я сижу в старом и приятном доме, который называют гостиницей Ксантипы; я только что прибыл — снимите шапки! — в прославленный город Аргамасилья-де-Альба. Этим утром в дверь моей каморки, там, в Мадриде, тихонько постучали; я тут же вскочил; открыл окно; небо было еще черным, и над спящим городом сверкали звезды. Я оделся. Вышел на улицу; с ритмичным гулким шумом неторопливо проехал экипаж. В такой час большие современные города являют нам все, что в них есть странного, ненормального, пожалуй даже, бесчеловечного. Улицы пустынны, безмолвны; кажется, что в какой-то момент после полуночного возбуждения, сменившего тяжкие дневные труды, дома сосредоточиваются на самих себе и на этот короткий миг затишья перед неизбежным наступлением нового хлопотливого дня предстают нам во всем равнодушии, бесстрастности их высоких, симметричных фасадов, верениц балконов с закрытыми дверями, их углов и выступов, которые выделяются на фоне неба, начинающего понемногу, незаметно светлеть в вышине…

Экипаж, что везет меня, быстро едет к далекому вокзалу. На горизонте уже возникает матовое, тусклое сияние; вырисовываются жесткие линии металлических вышек для телеграфных проводов; из фабричной трубы поднимается плотный черный дым и закрывает, словно густая вуаль, рождающийся на востоке свет. Я приезжаю на вокзал. А вы любите вокзалы? В больших городах вокзалы — это первое, что пробуждается каждое утро к неизбежной, повседневной жизни. И самое первое — фонари носильщиков; они мелькают, встречаются, вращаются, поворачиваются, передвигаются из стороны в сторону над самой землей, таинственные, усердные, загадочные. А потом начинают скрипеть и визжать ручные тележки и тачки. Затем слышится глухой, далекий стук катящихся вагонов. Потом людская волна вливается в широкие двери и растекается во все стороны по огромному залу. Круглые электрические прожекторы, которые мигали всю ночь, наконец погасли; звучат резкие свистки паровозов; на горизонте загорается алым, перламутровым, фиолетовым, золотистым утренняя заря. Я наблюдаю это хождение взад-вперед, эти шумные перевозки, это пробуждение человеческой энергии. Наступает время купить билет. Как завязал я прочную и — уж поверьте мне — искреннюю дружбу с этим простым, скромным и приветливым человеком, оказавшимся рядом со мной у окошка кассы?

— Вы едете, — спросил я, — в Аргамасилью-де-Альба?

— Да, — ответил он, — еду в Синко-Касас.

Я был несколько удивлен. Если этот простой и чистосердечный человек — подумал я — едет в Синко-Касас, как может он ехать в то же время в Аргамасилью? Вслух же вежливо спросил: