Асорин - Асорин. Избранные произведения

Всюду глубокий покой. Солнечный свет отражается от белых стен; двери затворены; окна закрыты. Иной раз быстро пробежит безразличный ко всему пес, черный, серый, а то и рыжий. Равнина, там, в конце улицы, у далекого горизонта, неприметно сливается с голубой безбрежностью неба. И каждый час раздается медленный, важный бой старинных часов. Что делают в это время дон Хуан, дон Педро, дон Франсиско, дон Луис, дон Антонио, дон Алехандро?

Часы только что пробили полдень. Я возвращаюсь домой.

— Как дела? Как насчет яичницы с салом, сеньора Ксантипа? — спрашиваю я.

Стол уже накрыт. Габриэль отложил ненадолго портновские ножницы; Мерседес водружает на белую скатерть дымящуюся миску. И я ем — попросту, как все едят, — этот красноватый, заправленный шафраном суп. А потом и разные другие блюда, совсем простые, совсем современные. После завтрака надо зайти в казино. Казино находится на этой же площади; вы переступаете порог старинного здания; спускаетесь по очень крутой лесенке; потом сворачиваете направо и входите наконец в обширный зал со светло-голубыми стенами и деревянным полом. В этом зале сидят вокруг жаровни несколько неподвижных, молчаливых фигур.

— Вам не предлагали за вино по шесть реалов? — спрашивает дон Хуан после долгой паузы.

— Нет, — говорит дон Антонио, — до сих пор мне никто об этом и не заикался.

В молчании проходят шесть, восемь, десять минут.

— Думаете отправиться сегодня в поле? — обращается дон Томас к дону Луису.

— Да, — произносит дон Луис, — хочу побыть там до субботы.

За стенами — пустынная, безлюдная площадь; слышен далекий крик; легкий ветер гонит по небу белые облака. Я выхожу из казино; снова шагаю по широким улицам; на окраине города, за низкими, бурыми крышами виднеются черные, голые ветви растущих по берегам реки вязов. Медленно текут минуты, торопливо пробегает безразличный ко всему пес, серый, черный, а то и рыжий. На что мне убить бесконечные часы этого дня? Двери затворены; окна закрыты. И снова моему взору предстает вдали равнина, огромная, заброшенная, беспредельная.

Когда начинает смеркаться, колокола глухими и звонкими ударами отбивают Ave Maria; небо темнеет; там и сям загораются слабые электрические лампочки. Это час, когда на площади раздаются крики играющих мальчишек; из широких дворов выводят упряжки мулов и ведут их к реке; в воздухе разливается легкий запах горящей лозы. И после этого небольшого перерыва город погружается на всю ночь в еще более глубокую, еще более мертвую тишину.

Я возвращаюсь домой.

— Как дела, сеньора Ксантипа? Как насчет яичницы с салом и мяса с луком?

Я ужинаю возле огня на маленьком низком столе; мой приятель петух уже почивает; кот, мой второй приятель, мурлыча трется о брюки.

— Господи Иисусе! — восклицает Ксантипа.

Габриэль молчит; Мерседес молчит; в тишине трепещут и пляшут языки яркого пламени. Ужин кончен; надо возвращаться в казино. Там вокруг жаровни сидит несколько фигур.

— Как вы думаете, вино в нынешнем году будет продаваться лучше, чем в прошлом? — спрашивает дон Луис.

— Не знаю, — отвечает дон Рафаэль, — возможно, нет.

В молчании проходят шесть, восемь, десять минут.

— Если холода продержатся, виноградники померзнут, — говорит дон Томас.

— Вот этого я и боюсь, — подает голос дон Франсиско.

Часы звучно отбивают девять ударов. А в самом ли деле сейчас девять? Может быть, одиннадцать или двенадцать? Как поразительно медленно идут часы, правда?

Бледные лампочки едва освещают зал; фигуры людей застыли в полумраке, неподвижные и молчаливые. В атмосфере городских казино в первые часы вечера есть что-то, вызывающее ощущение нереальности, какого-то сна. В городе все отдыхает; улицы пусты и темны; в домах затих пульс дневной жизни. И кажется, что вся эта тишина, весь покой, вся эта замечательная неподвижность сосредоточиваются в эти минуты в зале казино и давят на фантастические, призрачные фигуры, которые, молча и медленно, приходят и уходят.

Я выхожу на улицу; в вышине таинственно мерцают звезды; слышен протяжный вой собаки; парень поет песню, похожую на жалобу, на мольбу… Скажите: разве не в подобной среде расцветают одинокие, вольные личности, такие, как личность Алонсо Кихано Доброго — исполненные идеализма, но погруженные в себя, склонные к мечтаниям, не способные в конечном счете на обыденные, простые, требующие терпения действия, которые необходимы для поступательного движения народов?

Мне никогда не приходилось видеть людей скромнее, любезнее, проще, чем славные идальго дон Ка́ндидо, дон Луис, дон Франсиско, дон Хуан Альфонсо и дон Карлос. В конце первой части своей книги Сервантес рассказывает об академиках из Аргамасильи; дон Кандидо, дон Луис, дон Франсиско, дон Хуан Альфонсо и дон Карлос могут считаться современными академиками из Аргамасильи. Десять часов утра; я отправляюсь в дом дона Кандидо; дон Кандидо — духовное лицо. Дом у него новый, просторный, светлый и чистый; в центре находится внутренний двор, стены которого отделаны сверкающими изразцами; вокруг него — галерея. Поднявшись по лестнице, не раз и не два отполированной суконкой, я вхожу в столовую.

— Добрый день, дон Кандидо!

— Добрый с благословения божьего, сеньор Асорин.

Через четыре окна в комнату вливается мягкое, вселяющее радость солнечное сияние; по стенам развешаны копии картин Веласкеса и великолепные старинные блюда; напротив приземистого дубового буфета камин из черного мрамора, где мечется красное пламя; над камином светлое зеркало в богатой раме, украшенной покрытыми патиной скульптурами; перед зеркалом возвышается изящная, прекрасной работы статуэтка Девы Марии. На полу, закрывая его целиком, простерся замечательный старинной работы желтый ковер, ярко-желтый в ярко-алых цветах и ярко-зеленых листьях.

— Присаживайтесь поближе к огню, сеньор Асорин, — говорит мне почтеннейший дон Кандидо.

Я присаживаюсь к огню.

— Сеньор Асорин, вы уже видели памятники древности нашего города?

Я уже видел памятники древности Аргамасильи-де-Альба.

— Дон Кандидо, — отваживаюсь я произнести, — этим утром я посетил дом, где держали в заточении Сервантеса; но…

Тут я на мгновение умолкаю; дон Кандидо — такой опрятный, такой приветливый священнослужитель — смотрит на меня с каким-то непонятным беспокойством. Я продолжаю:

— Но по поводу этой тюрьмы ученые теперь считают, что…

Я снова ненадолго останавливаюсь; взгляд дона Кандидо становится еще более беспокойным, даже тревожным. Я возобновляю свою речь: