Асорин - Асорин. Избранные произведения

— И тогда, — говорит Ксантипа, — я пошла к нотариусу, понимаете? А нотариус мне сказал: «Этот огород, который у вас был, теперь уже не ваш». Я ему не поверила, но он показал мне нотариальный акт на продажу, который я подписала; а я-то никакого акта не подписывала. Понимаете?

Хотя я ничего не понимаю, я говорю, что понимаю все. Ксантипа снова возводит глаза к небу и опять вздыхает. Она собиралась продать этот огород, чтобы покрыть расходы на погребение мужа и заплатить за введение в права наследования. Мы сидим возле горящего очага; Габриэль молча протягивает к огню руки; Мерседес зачарованно уставилась на извивающиеся языки пламени.

— И тогда, — говорит Ксантипа, — так как я все не могла продать этот огород, я вынуждена была продать угловой дом, он принадлежал мне и был оценен…

Наступает короткая пауза.

— Во сколько он был оценен, Габриэль? — спрашивает Ксантипа.

— В восемь тысяч песет, — отвечает Габриэль.

— Да, да, в восемь тысяч, — говорит Ксантипа. — И кроме того я вынуждена была продать мельницу, которая была оценена…

Новая небольшая пауза.

— Во сколько она была оценена, Габриэль? — снова вопрошает Ксантипа.

— В шесть тысяч песет, — откликается Габриэль.

— Да, да, в шесть тысяч, — подтверждает Ксантипа. Она говорит еще долго, вновь пересказывает мне запутанную историю о нотариальном акте, нотариусе, свидетелях, а потом встает, опирается на палку и, согнувшись, волоча ноги, бредет мелкими шажками, открывает дверь в комнату, роется в ящике, достает толстую тетрадь с листами гербовой бумаги, потом выходит из комнаты, проверяет, хорошо ли закрыта дверь на улицу, возвращается в кухню и, в завершение всего, с величайшей торжественностью и величайшей таинственностью вручает мне этот солидный том. Я молча беру его, не зная, что должен с ним делать; Ксантипа взволнованно глядит на меня; Габриэль тоже глядит на меня; Мерседес тоже глядит на меня.

— Я хочу, — говорит Ксантипа, — чтобы вы прочитали нотариальный акт.

Я открываю первый лист, пробегаю глазами черные строчки. Я не читаю, не вникаю в судейскую прозу, но чувствую, как в доме, над этими одетыми в черное фигурами, с беспокойством взирающими на чужого человека, который, может быть, подаст им надежду, повеяло в это мгновение дыханием трагедии.

Хуана Мария вошла и на минутку присела в кухне; Хуана Мария тонкая, стройная; у нее голубые глаза, овальное лицо, красные губы. Ламанчийка она? И откуда: из Аргамасильи? Из Томельосо? Из Ущелья Лаписе? Из Эренсии? Хуана Мария исконная ламанчийка. А когда женщина исконная ламанчийка, как Хуана Мария, она наделена самым тонким, самым проницательным, самым находчивым умом и самой нежной душой, которые только может иметь женщина. Вы входите в чью-то гостиную; подаете руку той или другой даме; беседуете с ними; наблюдаете за выражением их лиц; изучаете их движения; видите, как они усаживаются, как встают, как открывают дверь, как прикасаются к мебели. И когда вы расстаетесь с этими дамами, когда покидаете гостиную, вы приходите к выводу, что, пожалуй, несмотря на всю их любезность, скромность, всю их элегантность, в памяти не осталось о них ничего определенного, яркого, чисто испанского. Какое-то время спустя вы оказываетесь в деревенской гостинице, на крестьянском хуторе, на улочке старого города. И тогда — если вы в деревенской гостинице — вы увидите, что в уголке, почти скрытая тенью, сидит девушка. Вы берете каминные щипцы и начинаете помешивать угли; возле огня сидит также несколько кумушек. Все болтают; все рассказывают — вы знаете о чем: о несчастьях, смертях, разорениях, обнищании; девушка в углу молчит; вы не обращаете на нее особого внимания. Но вот на какое-то мгновение кумушки смолкают; и в этой короткой паузе раздается, словно подводя итог, делая заключение, голос, который произносит:

— Э! Все идет, как на роду написано.

Вы удивленно поднимаете голову от огня, над которым склонились. «Чей это голос? — думаете вы. — У кого это такая приятная, мягкая, ласкающая интонация? Как может короткая фраза звучать и очень естественно и в высшей степени артистично?» И вы уже не отрываете глаз от девушки с голубыми глазами и яркими губами. Она сидит неподвижно; руки скрещены на груди; время от времени она наклоняется немного вперед, легким кивком выражает свое согласие с услышанным или роняет несколько слов, обдуманных, вежливых, иной раз оттеняя их милой иронической улыбкой.

Как, каким чудом эти аристократические свойства ума и души являются перед вами в наряде и облике простой крестьянки? Как, каким чудом из дворца эпохи Возрождения, где они взросли три столетия тому назад, перенеслись они в наши времена и очутились в скромном крестьянском доме? Читатель, я прислушиваюсь, зачарованный, к приятной, благозвучной речи Хуаны Марии, к выразительным, исполненным значения, назидательным, иной раз слегка лукавым словам. Вот настоящая испанская женщина.

Я не упомянул о доне Рафаэле раньше, потому что, по правде сказать, дон Рафаэль живет в своем, отдельном мире.

— Как поживаете, дон Рафаэль? — спрашиваю я его.

Дон Рафаэль призадумывается, опускает голову, разглядывает носки своих башмаков, приподнимает плечи, поджимает губы и наконец отвечает:

— Как вы хотите, чтобы я жил, сеньор Асорин? Гибну потихоньку.

Итак, дон Рафаэль гибнет потихоньку. Он живет в старом доме, живет один, спать ложится засветло; встает поздно. Что делает дон Рафаэль? Чем занимается? Что думает? Не спрашивайте, я не знаю. Позади его обветшалого жилища простирается сад, сад этот немного запущен; все сады в Аргамасилье немного запущены. В них растут высокие, белые тополи, низкорослые айвовые деревья, длинные, перекрученные виноградные лозы. За садом течет тихая прозрачная река, и ветви кустарников касаются ее струй. Ясными утрами, поднявшись с постели, дон Рафаэль совершает небольшую прогулку по саду. Затем отправляется в казино, то и дело покашливая и вытягивая при этом толстую шею из ворота куртки. Не знаю, известно ли вам, что во всех городских казино имеется таинственная, маленькая полутемная комната, где служитель приготовляет свои микстуры; в эту комнату заходят как бы украдкой, как бы исподтишка, словно жрецы, идущие совершать тайный обряд, кое-кто из посетителей казино — они появляются здесь только с одной целью — торопливые и загадочные. Дон Рафаэль тоже входит в эту комнату. Выйдя, он делает несколько кругов под солнышком на широкой площади. День уже в разгаре, часы ползут медленно, ничего не происходит в городе, ничего не произошло вчера, ничего не произойдет завтра. Почему дон Рафаэль уже двадцать лет живет в этом городе, прогуливаясь по площади, шагая по запущенному саду, один в запертом доме, проводя возле камина нескончаемые часы суровых зимних дней, слушая, как потрескивает горящая лоза, глядя, как пляшут языки пламени?