Асорин - Асорин. Избранные произведения

— Раньше, сеньор Асорин, — говорит мне дон Рафаэль, — я был очень деятельным.

И добавляет с выражением высокомерного пренебрежения:

— А теперь я — ничто.

Теперь дон Рафаэль, действительно, ничто; когда-то он играл важную роль в сфере политики, вращался в высших административных кругах и учреждениях провинции; а потом неожиданно очутился в одном из домов Аргамасильи. Разве у вас не вызывают глубокого интереса подобные люди, которые внезапно потерпели крах, подобные жизни, которые вдруг останавливаются, подобные души, которые не смогли — как призывал философ Ницше — «победить самих себя»? Три века тому назад в Аргамасилье начали возводить церковь; в один прекрасный день энергия обитателей города вдруг иссякла; просторная, великолепная церковь осталась незавершенной; лишь половина ее была подведена под крышу, вторая половина превратилась в развалины. В другой раз, уже в XVIII веке, на землях этого округа собрались проложить канал; сил, точно так же, не хватало, великое сооружение не пошло дальше проекта. А в XIX веке было решено, что по этим равнинам пройдет железная дорога, произвели земляные работы, вырыли широкий канал, чтобы отвести реку, заложили фундамент вокзала, но поезд тут так и не появился. Позднее, по прошествии многих лет, ламанчское воображение породило идею другого канала; все умы были охвачены воодушевлением, наехали иностранцы, заиграли оркестры, захлопали шутихи; состоялся пышный банкет, было торжественно отпраздновано начало работ, но потом воодушевление мало-помалу угасло, рассеялось, растворилось в бездействии и забвении. Что же губит здесь, на родине славного Рыцаря Печального Образа, самые высокие устремления на вершине их развития?

Дон Рафаэль прохаживается по саду; одинокий и молчаливый, гуляет по площади; навещает комнатушку казино, ничего не читает, возможно, даже не думает.

— Я, — говорит он, — гибну потихоньку.

В словах его нет печали; в них — безразличие, смирение, беспомощность…

Мартин сидит во внутреннем дворике своего дома; Мартин крестьянин. Дома ламанчских земледельцев маленькие, побеленые, с небольшим скотным двором перед ними, с беседкой из виноградных лоз, листва которых летом придает чистым стенам светло-зеленый оттенок.

— Мартин, — говорят ему, — этот сеньор — журналист.

Мартин, который, сидя на низеньком стуле, плел циновки, встает, глядит на меня плутоватыми, бегающими глазами и говорит с улыбкой:

— Так, так, значит, сеньор из тех, что сочиняет истории.

— Сеньор, — говорят ему, — может пропечатать тебя в газетах.

— Так, так, — откликается он добродушно и лукаво. — Значит, сеньор может сделать так, что Мартин, не выходя из дому, отправится за тридевять земель?

И улыбается почти неуловимой улыбкой; но улыбка эта разрастается, превращается в гримасу чувственного наслаждения, когда в ходе нашей беседы мы затрагиваем вопросы, относящиеся к еде. Имеете ли вы какое-нибудь представление о том, что значит магическое слово «галианос»? Галианос — маленькие кусочки теста, которые варят в крепком бульоне и тушат с кусочками зайчатины или цыпленка. Это кушанье — великая любовь Мартина; он не представляет себе, что на земном шаре можно найти человека, который готовит галианос лучше, чем он, даже мысль об этом кажется ему чудовищной.

— Галианос, — говорит поучающим тоном Мартин, — надо готовить в котелке; приготовленные на сковороде никуда не годятся.

А затем, потолковав еще немало времени о различных памятных случаях, когда его приглашали готовить это блюдо, он заявляет, что всякий раз, когда ест галианос, самыми удачными кажутся ему именно те, которые он ест.

— Самым вкусным всегда бывает то, что ешь сейчас! — говорит он.

Вот великая, превосходная философия; нет прошлого, не существует будущего, только настоящее реально и важно. Какое значение имеют наши воспоминания о прошлом, что стоят наши упования на будущее? Есть только эти сочные, благоухающие в своем котелке галианос, которые сейчас перед нами; рядом с ними и прошлое и будущее — просто вымысел. И Мартин, толстый, чисто выбритый, спокойный, жизнерадостный Мартин, у которого двенадцать детей и тридцать внуков, из года в год так и продолжает сидеть в беседке своего дворика и плести циновки.

Мне думается, я должен рассказывать читателю точно, без умолчаний, не гоняясь за эффектами, не впадая в лирический восторг, обо всем, что я делаю и вижу. Сегодня утром, в шесть часов, к дверям моей гостиницы в Аргамасилье подъехал в своей маленькой повозке Мигель. В это время достославный ламанчский город еще наполовину погружен в сон; но я люблю эти часы — здоровые, ясные, свежие, плодотворные, когда небо чисто, воздух прозрачен, когда кажется, что все вокруг насыщено радостью, негой, силой, свойственными только этой поре.

— Ну что, Мигель, — спросил я, — поехали?

— Поехали, если не возражаете, — ответил Мигель.

Я уселся в маленькую, старую двуколку; лошадка-пони — крохотная, шустрая и нервная — пустилась рысью. И вот уже город кончился и перед нашими взорами распростерлась необъятная, бесконечная, приводящая в отчаяние равнина. В глубине ее, на далекой линии горизонта виднелся длинный синий мазок — светлого, слабого, мягкого синего цвета; там и сям сияли под солнцем белые, чистые стены разбросанных по полям домов; узкая, желтоватая дорога бежала перед нами, теряясь вдали, а по одну и другую ее сторону, справа и слева, шли сотни и сотни борозд, прямых, нескончаемых, симметричных.

— Мигель, — спросил я, — что это за горы там вдали?

— Это, — ответил Мигель, — горы Вильярубия.

Отчаянная лошадка торопливо бежит вперед; обширные поля сменяют одно другое, одинаковые, однообразные; все вокруг — гладкая, серая плоскость, без единого холма, без малейшего возвышения. Быстро промелькнули и остались позади засеянные пашни, на бороздах которых уже начинают зеленеть первые всходы ранней пшеницы или ячменя; теперь вся земля вокруг нас пустынная, темно-серая, черная.

— Это пустоши, — говорит Мигель, — один год их подержат под паром, а на другой — засеют.

Пустошь — то же, что невозделанная земля; один год землю засеивают; другой — оставляют невозделанной; на следующий год — вспахивают, и это называется оставлять под паром — а еще через год снова засеивают. При таком способе на огромных пространствах Ламанчи используется лишь третья часть земли. Я обвожу взглядом однообразную равнину; ни одного дерева на ней, нигде ни одной тени; временами, среди широченных засеянных участков, то поблизости, то вдали, виднеются пирамидки из камней — межевые знаки; издали, когда взор едва различает их на далеком горизонте, вам, уже потерявшему всякое терпение, изнывающему, исполненному отчаяния кажется, что вы видите город. Но время идет; одни поля сменяются другими; и то, что мы приняли за городок, превращается в пирамидки из серых камней, с которых на нас взирает своими большими желтыми глазами неподвижная, таинственная, пожалуй, даже насмешливая кукушка — одна из бесчисленных кукушек Ламанчи…