Асорин - Асорин. Избранные произведения

Мы едем уже четыре часа; сейчас одиннадцать; выехали мы в семь утра. Позади, уже почти не видная, осталась Аргамасилья; единственное, что различают наши глаза на плоскости равнины — это изящные, тонкие и легкие черные ветви рощи, которая украшает речной берег; перед нами неизменно маячит синева далекого горного хребта; теперь уже более глубокая, более темная. По этой дороге, через эти равнины, именно в эти часы ехал однажды жарким июльским утром великий Рыцарь Печального Образа; только увидев эти равнины, проникшись их тишиной, насладившись созерцанием сурового пейзажа, начинаешь глубоко, всей душой любить этого страдальца. О чем думал дон Алонсо Кихано Добрый, блуждая по этим полям верхом на Росинанте, выронив из рук поводья, опустив благородную, задумчивую, мечтательную голову на грудь? Какие планы, какие мечты вынашивал? Какие бессмертные, благородные дела замышлял?

Однако, пока мы поддались — как ламанчский идальго — власти нашего воображения, пейзаж вокруг значительно изменился. Не обнадеживайте себя, не спешите радоваться; равнина все та же; горизонт такой же; небо сияет по-прежнему, на горизонте все те же синие горы; но на равнине появились отдельные каменные дубы, низкорослые, коренастые, темные, они выступают густыми круглыми пятнами на этой суровой земле. Уже полдень, равнина стала каменистой, теплый воздух нарождающейся весны наполнился приятным запахом розмарина, тимьяна и шалфея; наш путь пересекает дорога на Мансанарес. Не в этом ли месте возле этой дороги встретился Дон Кихоту Хуан Альдудо, житель Кинтанара? Не здесь ли совершен один из самых великих подвигов рыцаря? Не к одному ли из этих дубов был привязан Андресильо, которого злобно сек его хозяин? Дон Кихот к этому времени уже был посвящен в рыцари, он уже мог с головой погрузиться в разные приключения, был доволен, удовлетворен, чувствовал себя сильным, отважным. И именно тогда, возвращаясь в Аргамасилью, он пресек эту чудовищную несправедливость. «Наконец-то, — думал он, — я совершил великое дело». А между тем Хуан Альдудо вновь привязал мальчишку к дубу и продолжал его безжалостно стегать. Эта глубокая, повергающая в отчаяние ирония присуща всему в нашей жизни…

Но продолжим наше путешествие, читатель: не будем впадать в печаль. На далеком горном хребте уже можно различить ущелья; его синие склоны и вершины приобретают серый оттенок. Над нами медленно, неторопливо пролетает дрофа; стая соек, сидевшая на борозде, поднимается в воздух и с криком исчезает вдали, воздух так необыкновенно, чудесно чист, прозрачен, что в отдалении уже видны маленькие белые дома; равнина все тянется, однообразная, пустынная. После долгих часов езды мы чувствуем себя подавленными, удрученными однообразием этих полей, бесконечным, чистым небом, недосягаемыми далями. И только теперь мы понимаем, почему Алонсо Кихано должен был родиться именно на этой земле и почему его вольный, необузданный дух должен был, охваченный безумием, метаться в мире вымыслов и химер. Как можно не почувствовать себя здесь отъединенным от всего? Как можно не почувствовать, что нечто таинственное, некое страстное, необъяснимое стремление, неопределенная, невыразимая тревога рождаются в нашей душе? Эта тревога, это стремление — во всем. И в отливающей золотом красной равнине без единого холма, простирающейся под небом, лишенным облаков, до соприкосновения в бесконечной дали с синим задником горы. И в глубокой, торжественной тишине пустынных, безлюдных полей. И в дрофе, которая пролетела над нами, размеренно взмахивая крыльями. И в оставшихся позади пирамидках из камня, с которых, ироничные, таинственные, смотрят нам вслед кукушки…

Но время идет; два часа дня; мы быстро проехали городок Вильярту; это белый город, слепяще белый, матово-белый, с голубыми дверьми. Равнина утрачивает свое приводящее в отчаяние однообразие; почва начинает приобретать слегка волнистые очертания; земля темно-красного цвета; горы уже совсем близко; склоны их засажены пепельно-серыми оливковыми деревьями. Мы уже добрались до знаменитого Ущелья Лаписе. Это ущелье — широкий проход, образованный провалом в горе; наша повозка быстро поднимается по пологому склону; день догорает; вскоре показываются белые дома. Мы въезжаем, уже пять часов. Завтра нам предстоит отправиться к небезызвестному постоялому двору, где Дон Кихот был посвящен в рыцари.

А сейчас я вхожу в маленькую каморку без окон в гостинице почтенного Ихинио Маскараке и сажусь заполнять при свете свечи свои четвертушки.

Я выхожу из своего закутка в гостинице Ихинио Маскараке, расположенной в Ущелье Лаписе, в шесть часов утра. Андреа старая служанка — подметает кухню веником.

— Как жизнь, Андреа? — говорю я, уже считая себя старым жителем Ущелья Лаписе. — Как денек? Чем занимаетесь?

— Вы же видите, — отвечает она, — кручусь как белка в колесе.

Затем я спрашиваю, знает ли она дона Хосе Антонио; Андреа смотрит на меня, словно удивляется, как это мне взбрело в голову, что она может не знать дона Хосе Антонио.

— Дон Хосе Антонио! — восклицает она наконец. — Да это такой хороший человек!

Я решаю встретиться с доном Хосе Антонио. Торговцы и кучера, ночевавшие в гостинице, уже на ногах, со двора то и дело выезжают повозки. Паскаль отправляется в Сеговию с грузом лука и урожаем целой грядки белой свеклы, Сесарео везет насос для вина на ферму Брочеро, Рамон едет с повозкой глазурованной керамики в Мансанарес. Местечко начинает просыпаться; на небе перистые облака, которые постепенно исчезают; слышно, как звякают своими колокольчиками козы, проходит свинопас, издавая громкие, жуткие вопли. Ущелье Лаписе состоит всего из одной широкой улицы с высокими и низкими домами, одни выдаются на улицу, другие отступают от нее, образуя выступы, углы, закоулки. Между домами лежит широкая, белая дорога. По расположению местечка, находящегося высоко в горах в обширной впадине между крутых скал, видно, что это поселение образовывалось постепенно, с развитием постоянной торговли и как следствие непрестанного потока путешественников.

Уже семь часов. Двери у дона Хосе Антонио распахнуты настежь. Я вхожу и спрашиваю громким голосом:

— Есть тут кто-нибудь?

В глубине длинного, темного коридора появляется какой-то господин. Это дон Хосе Антонио, иначе говоря, единственный врач Ущелья Лаписе. Он снимает шляпу, и я вижу розоватую, блестящую лысину; вижу, что глаза у него большие, выразительные; он носит седые усики без заостренных концов, курносый и улыбается, улыбается одной из тех улыбок, которые ни с чем не спутаешь, — исполненных доброты, света, исполненных напряженной внутренней жизни, быть может, смирения, быть может, глубокой скорби.