Асорин - Асорин. Избранные произведения

— Ученые теперь считают, что Сервантес не был заточен в этом доме.

Я не совсем уверен в том, что ученые считают именно так; но на лице дона Кандидо появляется выражение удивления, изумления, ошеломления.

— Господи Иисусе! Господи Иисусе! — восклицает возмущенно дон Кандидо, хватаясь за голову. — Как вы можете говорить подобное, сеньор Асорин! Ах, боже мой, боже мой, и подумать только, что приходится выслушивать такие чудовищные вещи! Что же еще, сеньор Асорин? Да, Сервантеса уже объявили галисийцем! Вам доводилось слышать что-либо более поразительное?

Я и в самом деле не слыхал ничего более поразительного; и честно признаюсь в этом дону Кандидо. Нет, разумеется, я совершенно уверен в том, что Сервантес был из Ламанчи и сидел в тюрьме в Аргамасилье, но, однако, — простите мне мою недоверчивость, — я не могу согласиться с утверждением, что в этом ламанчском городе жил Дон Кихот. И когда я робко и со всей возможной вежливостью высказываю это свое суждение, дон Кандидо обращает на меня взор, в котором читается безмерный ужас и глубокое потрясение, и восклицает, простирая ко мне руки:

— Нет, нет, во имя господа бога! Нет, нет, сеньор Асорин! Забирайте себе Сервантеса, забирайте, в добрый час, но оставьте нам Дон Кихота!

Дон Кандидо даже подскочил от волнения; я понял, что допустил страшную бестактность.

— Мне известно, сеньор Асорин, откуда все это идет, — говорит дон Кандидо, — мне известно, что сейчас имеется течение, направленное против Аргамасильи; но для меня не секрет, что эти идеи восходят к временам, когда Кановас отправлялся в Томельосо и там ему забивали голову всякой вредной для нас всячиной. Вы знаете, какую ненависть питают эти из Томельосо к Аргамасилье? Так вот, я говорю вам, что Дон Кихот был отсюда; Дон Кихот — это Родриго де Пачеко, его портрет есть в нашей церкви, и никто, никто, каким бы ученым он ни был, не сможет разрушить нашу веру в это предание, которая всегда была такой крепкой и неизменной…

Что мне ответить дону Кандидо, достойному служителю бога, образцу любезности и скромности, живущему в таком уютном доме, облаченному в такие опрятные одежды. Я и сам обеими ногами стою на том, что дон Алонсо Кихано Добрый был из этого прославленного ламанчского городка.

— Сеньор Асорин, — говорит мне с улыбкой дон Кандидо, — не хотели бы вы пойти со мною ненадолго в нашу «Академию»?

— Пойдемте, дон Кандидо, — отвечаю я, — пойдемте в вашу «Академию».

«Академия» — это задняя комната аптеки сеньора лиценциата дона Карлоса Гомеса; по дороге туда мы встретили дона Луиса. Вы, возможно, не знакомы с доном Луисом де Монтальбан. Дон Луис — исконный тип старого кастильского идальго, который ни с чем не спутаешь. Дон Луис невелик ростом, нервный, подвижный, гибкий, крепкий, как сталь, аристократичный; движения и манеры его полны совершенного, прирожденного благородства; глаза горят, пламенеют, и, если бы на шею ему надеть гофрированный воротник, дон Луис походил бы на одного из тех изящных, просвещенных кабальеро, которых запечатлел на своей знаменитой картине «Погребение» Эль Греко.

— Луис, — обращается к своему брату дон Кандидо, — знаешь, что говорит сеньор Асорин? Что Дон Кихот никогда не жил в Аргамасилье.

Дон Луис мгновение молча смотрит на меня; потом слегка кланяется и говорит, стараясь с изысканной вежливостью подавить свое удивление:

— Сеньор Асорин, я уважаю все мнения; но я был бы огорчен до глубины души, безмерно огорчен, если бы у Аргамасильи похитили ее славу. Я полагаю, — добавляет он с милой улыбкой, — что вы просто пошутили.

— И в самом деле, — признаюсь я со всей откровенностью, — и в самом деле это всего лишь невинная шутка.

Тут мы переступаем порог аптеки, а затем проходим в маленькую комнату, которая виднеется в глубине. Там сидят дон Карлос, дон Франсиско и дон Хуан Альфонсо. На полках стоят белые банки; из окна через широкую решетку падает яркий, бодрящий солнечный свет; в воздухе пахнет эфиром, спиртом, хлороформом. За окном неподалеку виднеется река — зеленая, чистая, спокойная; возле моста она образует широкую заводь.

— Сеньоры, — говорит дон Луис, когда у нас уже завязалась дружеская, мирная беседа, исполненная вежливой иронии, — сеньоры, отгадайте, что сказал сеньор Асорин.

Я, улыбаясь, гляжу на дона Луиса; взгляды всех заинтересованно устремляются на мою особу.

— Сеньор Асорин, — продолжает дон Луис и глядит на меня, словно прося прощения за свою тонкую шутку, — сеньор Асорин сказал, что Дон Кихота в Аргамасилье никогда не было; то есть что Сервантес написал образ своего Дон Кихота не с нашего согражданина дона Родриго де Пачеко.

— Проклятие! — восклицает дон Хуан Альфонсо.

— Ну и ну! — произносит дон Франсиско.

— Черт возьми! — громко восклицает дон Карлос, сдвигая назад свой картуз.

Я молчу, не зная, что сказать и как оправдать свою дерзость; но дон Луис вовремя добавляет: теперь я уже считаю, что Дон Кихот жил в Аргамасилье; и тут все смотрят на меня с глубокой благодарностью и горячей признательностью. И мы беседуем как старые друзья. Вас это обрадовало? Дон Карлос постоянно читает и перечитывает «Дон Кихота»; дон Хуан Альфонсо — сдержанный, осмотрительный, человек основательных суждений — исследовал в поисках сведений о Сервантесе весь архив до последней бумажки; дон Луис перечисляет с мельчайшими деталями все самые незначительные места, в которых побывал прославленный рыцарь. А дон Кандидо и дон Франсиско то и дело приводят в подтверждение длинные цитаты из великой книги. Дух искусства, любви к родине парит в этой комнате в этот час над этими старыми испанскими идальго. А снаружи, совсем рядом, в двух шагах от окна, струится вровень с берегами благородная Гвадиана, могучая, тихая, прозрачная.

У Ксантипы большие глаза, толстые губы и острый подбородок, клинообразный; Ксантипа всегда одета в черное и, согнувшись в три погибели, опирается на белую палочку с огромным набалдашником. Потолки в доме низкие, двери маленькие, комнаты вытянуты в длину. Ксантипа медленно бредет из комнаты в комнату, из одного внутреннего двора в другой, волоча ноги, сгорбившись над своей палкой. Время от времени она ненадолго останавливается в сенях, на кухне, в зале; тогда она прислоняет свою палку к стене, складывает вместе бледные руки, возводит глаза к небу и произносит с глубоким вздохом:

— Господи Иисусе!

А потом, если вы оказываетесь поблизости, если вы уже успели поговорить с ней пару раз, она сообщит вам, что у нее много забот.

— Сеньора Ксантипа, — сочувственно спрашиваете вы, — какие же у вас заботы?

После чего она, вздохнув еще разок, начинает рассказывать вам свою историю. Речь идет о каком-то старом нотариальном акте: об огороде, о винном погребе, о завещании. Вы совсем запутываетесь в этом лабиринте.