Асорин - Асорин. Избранные произведения

— Простите, пожалуйста, как это возможно ехать в Аргамасилью и в то же самое время ехать в Синко-Касас?

Он молча уставился на меня; вне всякого сомнения я показался ему человеком не от мира сего. Наконец он сказал:

— Аргамасилья и есть Синко-Касас; мы все зовем ее Синко-Касас.

Все, сказал мой новый друг. Вы слышали? Кто эти все? Вы можете быть министром, губернатором провинции, стоять во главе крупного департамента, редактировать газеты, сочинять книги, произносить речи, писать картины, ваять статуй, и в один прекрасный день вы поднимаетесь в поезд, садитесь на жесткие сиденья вагона третьего класса и обнаруживаете — с глубоким удивлением, — что все это не вы (раз вы не знаете, что Синко-Касас и Аргамасилья одно и то же), а Хуан, Рикардо, Педро, Роке, Альберто, Луис, Антонио, Рафаэль. Томас, то есть — кузнец, торговец, фабрикант, ремесленник. В этот день — запомните! — вы познали великую, вечную истину.

Но поезд уже трогается: вагон переполнен. Я вижу рыдающую женщину и плачущих детей (они отправляются в средиземноморский порт, чтобы сесть на судно и уехать в Америку); вижу студентов, которые поют и галдят в соседнем отделении; вижу скорчившегося в уголке возле меня маленького и таинственного человека, закутанного в поношенный плащ, глаза его сверкают — как у некоторых фигур Гойи — из-под широких, тенистых полей шляпы. Мой новый друг общительнее меня; очень скоро между ним и маленьким, загадочным пассажиром завязывается оживленный диалог. И первое, что я узнаю, это что закутанному человеку холодно, а другу моему, напротив, ничуть. До вас доходит антагонизм нашей жизни? Закутанный пассажир — андалусец; мой свежеиспеченный друг — коренной ламанчец.

— Да, в Мадриде не жарко, — говорит андалусец.

— Я не мерз, — возражает ламанчец.

«Вот, — думаете вы, если вы хоть немного склонны к философским размышлениям, — вот объяснение многообразия и полярности всех этических учений, всех правовых норм, всех эстетических взглядов, существующих на нашей планете». А потом вы принимаетесь разглядывать пейзаж; уже совсем рассвело; ясный, чистый, прозрачный свет озаряет необъятную, желтоватую равнину; невозделанные земли простираются вдаль мягкими волнами и возвышенностями. Время от времени можно заметить ослепительно белые стены какого-нибудь дома; видно, как исчезают вдали прямые, бесконечные дороги. Грубо вытесанный из камня крест среди этой пустынной, однообразной, бесплодной, приводящей в отчаяние равнины, возможно, напомнит вам о чьей-то смерти, о каком-то несчастье. Поезд движется медленно, с натугой, лязгая старым железом. Станция сменяет станцию; пейзаж, который мы видим сейчас, такой же, как тот, что остался позади; любой из промелькнувших пейзажей ничем не отличается от того, который мы увидим через пару часов. В сияющих далях вырисовываются синие холмы; иной раз смутно обозначится черный шпиль колокольни; над красноватыми и желтыми полями летает сойка; по необъятной равнине медленно-медленно движутся упряжки мулов, волоча за собой плуги. Вскоре на горизонте вырастает мельница, бешено вращающая четверку своих крыльев. А потом мы проезжаем Алькасар, и другие мельницы — древние, из эпоса — крутятся и крутятся за окном. Уже наступает вечер; тело сковано усталостью. Но тут раздается крик:

— Аргамасилья, стоянка две минуты!

Нас охватывает нервное волнение. Мы у цели нашего путешествия. На станции я созерцаю огромный дилижанс — такие восхищают французских путешественников, — возле него стоит почтенный, симпатичный экипаж, в таких все мы — без всякого сомнения — катались в детстве. Я спрашиваю одного мальчугана, кому принадлежит экипаж?

— Пачеке, — отвечает он.

Изящная, элегантная, величественная дама в трауре выходит на площадь и садится в экипаж. Кажется, что все это нам снится. А у вас не разыгралась фантазия при виде этой стройной, молчаливой дамы, исконной испанки, кастильянки, которую так по-испански только что назвали на старинный манер Пачекой?

И что только не приходит вам в голову! А когда, после долгого путешествия в дилижансе по равнине, вы въезжаете в прославленный город, когда вы поселяетесь в старой и приятной гостинице Ксантипы, когда вы, уже поздно вечером, быстро исписав несколько четвертушек, поднимаетесь из-за стола с чувством жестокого голода, вы говорите милым женщинам, которые снуют по комнатам и коридорам:

— Дорогие сеньоры, послушайте! Я был бы премного обязан, если бы ваши милости дали мне чуточку рубленого мяса с луком, кусочек яичницы с салом, что-нибудь вроде простенькой ольи, и чтобы в ней было больше говядины, чем баранины.

Войдемте в скромную комнату; приблизься, читатель; подави свое волнение; не споткнись о порог; не вырони из рук палку, на которую ты опираешься; пусть глаза твои, открытые во всю ширь, внимательные, пытливые, уловят и передадут в мозг все мелочи, все оттенки, самые незначительные жесты, самые неприметные движения. Дон Алонсо Кихано Добрый сидит за грубым столом из темного орехового дерева; его острые, костлявые локти энергично уперты в твердую столешницу, его алчный взгляд прикован к белым листам необъятного тома, покрытым мелкими буквами. Время от времени тощая грудь дона Алонсо вздымается; рыцарь глубоко вздыхает; беспокойно и тяжело ворочается в своем широком кресле. И внезапно переводит пылающий взор с белых страниц на старую, заржавленную шпагу, которая висит на стене. Мы находимся, читатель, в Аргамасилье-де-Альба в 1570, 1572 или 1575 году. Каков он, этот город, столь прославленный сегодня в истории испанской литературы? Кто живет в его домах? Как зовут этих благородных идальго, волочащих свои рапиры по его светлым и длинным улицам? И почему добрый дон Алонсо, только что на наших глазах вздыхавший над своими злополучными книгами, от неопределенных, страстных устремлений впал в это возбужденное состояние? Что в атмосфере городка сделало возможным рождение и развитие именно здесь этого странного, любимого нами, горестного образа? Какими судьбами именно Аргамасилья-де-Альба, а не какой-нибудь другой ламанчский город смогла стать колыбелью самого прославленного, самого великого из странствующих рыцарей?

Все сущее предопределено, логично, необходимо; все сущее имеет свой резон. Глубокий и могущественный. И Дон Кихот Ламанчский неизбежно должен был родиться в Аргамасилье-де-Альба. Слушайте внимательно; никогда не забывайте этого: всю Аргамасилью, по сути, можно назвать странствующим городом. Сейчас я вам объясню. Когда жил дон Алонсо? Разве не в те годы, что мы упомянули выше? Сервантес писал не быстро; его воображение работало медленно; роман вышел в свет в 1605-м; но к этому времени изображенный на его страницах рыцарь уже скончался, и мы вынуждены предположить, что автор должен был замыслить свою книгу спустя много времени после этого прискорбного события; то есть мы можем смело утверждать, что дон Алонсо жил в середине XVI века, должно быть в 1560 году, или же в 1570-м, возможно в 1575-м. Так вот: как раз в этом году наш король Фелипе II запросил у жителей Аргамасильи точные, подробные, достоверные сведения о городе и его границах. Не выполнить приказ Фелипе II? Такое было невозможно. «Я, — сообщает городской нотариус Хуан Мартинес Патиньо, — уведомил о желании короля наших алькальдов и господ городских советников». Алькальдов зовут Кристобаль де Меркадильо и Франсиско Гарсиа де Темблеке; имена советников — Андрес де Пероалонсо и Алонсо де ла Оса. И вот все эти сеньоры, алькальды и советники, собираются, совещаются, вновь совещаются и в заключение поручают нескольким сведущим горожанам составить требуемое донесение. Это Франсиско Лопес де Толедо, Старый Луис де Кордова и Андрес де Анайа. Мне хотелось бы обратить ваше внимание на всю эту суету и хитросплетения, на административное беспокойство, в которых уже начинает обрисовываться характер Аргамасильи. Комиссия, долженствующая составить требуемую справку, уже назначена; недостает только того, кто сообщит ее членам об их назначении. Нотариус, сеньор Мартинес де Патиньо, надевает шляпу, берет бумаги и отправляется к назначенным лицам; сеньор Лопес де Толедо и сеньор Анайа изъявляют свое согласие, возможно, после нескольких слабых отговорок; но Старый дон Луис де Кордова — человек, склонный к скепсису, человек, который много повидал на своем веку — «пережиток прошлого», говорят о нем знающие люди, — встречает нотариуса в высшей степени любезно, улыбается, выдерживает короткую паузу, а затем, устремив на сеньора Патиньо слегка иронический взгляд, заявляет, что не может принять назначение, потому что он, Старый дон Луис де Кордова, слаб здоровьем, подвержен некоторым досадным недугам и, кроме того, по их причине, и это главный довод, «не может находиться в сидячем положении и четверти часа». Да способен ли такой человек пребывать в лоне комиссии? Да способен ли Старый дон Луис де Кордова сидеть словно приклеенный в кресле час, два, три часа, выслушивая сообщения или обсуждая данные и цифры? Это исключено; нотариус Мартинес де Патиньо удаляется, несколько раздосадованный; прощаясь с ним, Старый дон Луис де Кордова вновь улыбается; алькальды назначают вместо него Диего де Оропеса.